Принесли салат и жаркое. Обед прошел в тягостном молчании. Натали, не вполне уверенная в том, что Ева знает об их с Бернаром контракте, так и не рассказала ей, что же произошло. Неужели Бернар расторг контракт? А потом, приехав в Москву, позвонил и сказал о том, что «совершил страшную глупость»? Неужели он действительно считает, что для нее деньги играют такую большую роль? Но ведь Натали не слепая, она все прекрасно видела и понимала, она должна была предположить, что с появлением в жизни мужа Евы он отдалится.

— Ну что? — спросила наконец Натали, когда было съедено мороженое и выпит последний бокал белого вина. — Ты готова работать?

— Конечно. Я только об этом и думала. — Ева не лукавила. Она дождаться не могла того момента, когда переступит порог «своей» просторной мастерской и продолжит работу.

— Тогда поедем. — Они встали из-за стола. — Ты увидишь, что в мастерской стало еще удобнее. Там появилось новое кресло для отдыха, большое зеркало, а еще Франсуа установил переговорное устройство. Теперь ты сможешь говорить и со мной, когда я нахожусь в своей комнате, и с Сарой. А насчет Бернара — не переживай. Я его знаю, он, очевидно, захотел побыть какое-то время один. Ему предстоит принять решение, а это не всегда просто.

Отдохнув и набравшись сил, Ева в своей комнате перебирала эскизы портрета Натали. Раз от раза лицо на портрете действительно приобретало все более и более моложавый вид. Но моложавый — не молодой.

Они договорились, что Ева придет в ее спальню в три часа. Она посмотрела на часы: без пяти три. Пора. Сложив все рисунки в папку, она вышла в коридор и тут же, вспомнив о письме Драницына, вернулась и взяла его с собой. Странно, что Натали не спросила ее о Леве.

Натали неподвижно сидела в кресле в своей излюбленной позе, скрестив ноги и вытянув руки на подлокотниках. На ней был темно-бордовый шелковый халат, на ногах — бархатные туфли. Волосы забраны под черную атласную косынку, завязанную сзади и плотно стягивающую голову.

— Я болела все это время, — сказала она тихо, — не очень заметно?

— Нет, все нормально. — Ева поправила на мольберте подрамник, выдавила на палитру немного белой, черной и желтой краски и сосредоточенно принялась всматриваться в лицо сидящей перед ней женщины. Она, сощурив глаза, пыталась представить ее без морщин, с гладким, матовым лбом, менее острыми скулами и более светлыми губами. И все же: какого цвета были ее волосы? Для такой смуглой кожи и темных глаз ей больше подошли бы темно-каштановые. Она смешала краски и провела несколько волнистых линий. Лицо на полотне сразу же изменилось, оно оживало на глазах. Пусть это будут распущенные по плечам волосы. Или нет, скорее у нее была стрижка, едва прикрывающая уши.

Ева увлеченно работала до самого ужина. Когда же Натали попросила ее передать пачку сигарет, Ева словно очнулась, отложила кисти и закурила вместе с ней.

— Как вы посмотрите на то, что я приду к вам завтра в восемь утра?

— Да ты, как я вижу, увлеклась? Хорошо. В восемь, так в восемь.

— А почему вы не спросите меня про Леву?

Натали вздохнула, потянулась до хруста в костях и горько усмехнулась.

— Я позвонила ему вчера вечером. Гриша сообщил мне телефон к нему на дачу.

— А кто эта женщина? — набравшись решимости, задала нескромный, как ей казалось, вопрос Ева. Ведь если бы Натали хотела, она сама рассказала бы ей об этом.

Да так… Старая история. Но я поручила Леве отыскать еще одного человека. Быть может, еще не все потеряно? Ну да ладно. Не будем об этом. Она взяла трубку переговорного устройства и сказала Саре, чтобы та подавала ужин. — Сейчас придет Симон. Он обожает рисовый пудинг с орехами.

И что только эти иностранцы находят в пудингах? Обычная рисовая каша, подслащенная и сдобренная яйцами и маслом.

Симон — рыжий пухлый человек с голубыми глазами и пушистыми желтыми ресницами. По тому, как он ухаживал за Натали, Ева поняла, что они близки. Непонятно, зачем она мучает Бернара? Но при мысли о Бернаре настроение ее вконец испортилось. Почему он не звонит? Что он делает столь долгое время в Москве? Почему не зашел к ней домой? Что за разговор произошел у него с Натали? Почему он бросил ее, Еву? От этих «почему» раскалывалась голова. Но, с другой стороны, такое вынужденное одиночество явно шло ей на пользу. Она чувствовала в себе нормальный зуд художника. Она уже знала, что эту ночь проведет в мастерской. И что все мысли о Бернаре найдут отражение на холсте.

Через неделю ей позвонил Гриша. Ева, прижимая трубку к щеке плечом, от радости только и могла, что слушать его голос.

Он что-то говорил ей, рассказывал, перемежая свою речь словами, полными любви и заботы.

— Я так соскучился по тебе! Бросай ты к черту свой Париж и возвращайся! Я возьму билеты в Венецию, и мы чудесно проведем время. Нет-нет, ничего не говори, я и так знаю, о чем ты хочешь меня спросить. О Бернаре. Не переживай. Он живет у Фибиха и хандрит. Это неудивительно. Все мужчины, которых ты бросаешь, впадают в депрессию. Ты хочешь сказать, что ты его не бросила? Это тебе только кажется. У тебя одно сердце, а любви много. Не обижайся. Тут у меня на столе какой-то коньяк… густой, сладкий и полностью выбивающий мозги. Я жирую. Хандрю на свой манер. Скучаю по тебе смертельно. А твой Драницын кланяется тебе, он на даче — пишет. Вы все, черт побери, вкалываете, а я, как последняя скотина, наживаюсь на вашем таланте. Но вы не должны на меня обижаться. Я — ваш таран, я вас направляю в нужное русло. Ты хочешь спросить, что с твоими картинами? Я их не стал продавать в Москве. Я готовлю тебе сюрприз. Скоро в Париж приедет мой друг — да ты его знаешь, Глеб Маринин! — он привезет тебе одну вещь. Думаю, она тебе понравится. А как, кстати, с твоей выставкой на площади Константен-Пекер?

— Нормально. Натали сняла там целый зал. Сегодня будут готовы рамы, их делают на какой-то специальной фабрике, я в этом не особенно-то разбираюсь. А еще вот-вот выйдет буклет, кажется, типа миниатюрного каталога, я тебе его пришлю, вернее, передам также с Глебом. Если честно, то я тоже соскучилась по тебе. Кстати, огромное спасибо за кольцо. Я в Москве ничего не соображала. Даже поблагодарить не успела… Что нового в Подвале?

— Татьяна Смехова собирается в монастырь. Купцов, Родин и Белоцерковский поехали автостопом по Европе. Практически без денег как-то через Украину. Налегке, только спальники взяли. Представляешь, из Токая, из Венгрии, открытку прислали — когда писали, видать, навеселе были. Смешные. Веселовский Лидочку с собой зовет, в Прагу. Я объяснил ей, что надо все с умом делать, правильно я говорю?

— Конечно. Мне бы твои мозги.

— Да уж. А мне бы твои. И еще руки. И глаза. И волосы. И уши. И все! Хочешь, я к тебе приеду?

— Нет. Ко мне нельзя. Я работаю. Все, Гришенька, целую. — Она положила трубку и некоторое время просидела неподвижно. Итак, Бернар в Москве, живет у Фибиха. Какая, к черту, депрессия? А как же его занятия, лекции? Надо бы расспросить Натали, а позже, выбрав момент, выведать у нее и причину его отъезда.

Какие-то странные звуки и шорохи заставили ее отвлечься от раздумий. Кто-то ходил по саду. Но кто? Натали с Симоном и Пьером играли в карты в гостиной. Сара мыла посуду на кухне. Франсуа пошел к себе домой. Ева набросила на плечи шаль, подаренную ей Натали, и вышла, стараясь ступать неслышно, из мастерской. Вокруг стояли высокие черные каштаны, между ними проглядывали небольшие ухоженные лужайки с аккуратно подстриженными кустами жасмина и другими неизвестными ей растениями. Здесь же, совсем неподалеку, стояла беседка с круглым столом посередине. Там Ева обычно отдыхала. Однажды она зарисовала акварелью этот уголок сада. Вот и беседка. Ева, скрываясь в тени дерева, присмотрелась и увидела почти в двух шагах от себя, в беседке, стол — белый, на вид хрупкий, а на нем — лежащую навзничь Сару, над которой склонился в недвусмысленной позе мужчина. Он рычал и так яростно двигался, что казалось, Сара вот-вот рухнет вместе со столом на газон. Ева, не отрываясь, смотрела на эту пару, и ей не хотелось уходить. Глядя на разметавшую руки и судорожно царапающую ногтями поверхность стола Сару, ее обнаженную грудь, слегка прикрытую белым фартуком, который вместе с подолом темной юбки был теперь вывернут наизнанку, ее лицо, искаженное какой-то болезненной страстью, Ева и сама возбудилась, пожалев, что на столе предается любви Сара, а не она сама. Ее взгляд упал на поднос с едой, скрытый в траве.