— С недавних пор. Я кавалер рыцарского креста военного ордена Марии Терезии, но, к сожалению, мой отец — всего лишь чешский почтовый чиновник.

Он негромко хмыкнул и посмотрел на меня с едва скрываемым презрением. Но я всё же продолжил:

— Правда, дорогой лейтенант д'Изиньи, боюсь, должен сообщить, что это вы наши пленные, а не наоборот. Еще до того как мы вас заметили, сюда направился австрийский миноносец, и думаю, скоро он нас подберёт. Тем не менее, я признателен вам за заботу о нас с фрегаттенлейтенантом Нехледилом. Я сделаю всё возможное, чтобы вас и ваших людей с должным радушием приняли на нашей территории. Но кстати, боюсь, мне следует пояснить кое-что: это не мы потопили вашу подлодку. Мы ошибочно приняли вас за один из наших миноносцев и пытались сесть на воду. Вы видели взрыв бомб, которые я сбросил перед приземлением. Полагаю, вы затонули потому, что погружались, оставив открытой заслонку. Когда-то я был капитаном субмарины и очень вам сочувствую — иногда такое случается. Я и сам чуть не утонул на борту одной из ваших паровых подлодок в гавани Тулона в 1910 году, при очень похожих обстоятельствах. У этих субмарин идиотская система управления, и мне жаль, что вам, коллеги, приходится плавать на таких посудинах.

Похоже, его не слишком заинтересовали мои слова — он пробормотал что-то вроде того, что это совершенно не так, и принялся энергично выжимать одежду.

Вскоре из разговора со вторым помощником капитана субмарины, Хандельсманом, мы выяснили, что "Лаплас" — невезучая лодка, она слишком давно находилась в Бризиди, и ещё дольше без капитального ремонта.

Он был помощником капитана ещё с довоенного времени, и очевидно, его, как еврея и убеждённого республиканца, несправедливо обошли, назначив капитаном аристократа, католика и, вероятно, тайного роялиста д'Изиньи, несмотря на то, что последний не нравился экипажу этого маленького корабля и уделял мало внимания подготовке.

Я знал, что подобное положение дел — вполне обычно для французского военного флота, укомплектованного в основном католиками-бретонцами, и следовательно, не слишком благосклонного к антиклерикалам Третьей республики.

— Наши matelots, понимаете, они очень dévot [41], — доверительно сообщил мне Хандельсман.

Я ответил, что насколько могу судить, с такой лодкой, как "Лаплас", и с таким капитаном, как д'Изиньи, это, возможно, и к лучшему.

Что касается самих matelots, они выглядели совершенно подавленными, даже с учётом того, что только что спаслись от смерти, и нынешней тяжёлой ситуации — они, насквозь мокрые, сидели посреди Адриатики, а их единственной хлипкой поддержкой оказалась вражеская летающая лодка.

Угрюмые, мрачные, с густыми усами, они сердито смотрели на нас, и похоже, ничто не могло их подбодрить — даже доброжелательные попытки Нехледила помочь им немного согреться при помощи пения "Марсельезы" и марша "Полк Самбра-и-Маас". В качестве гостеприимных хозяев мы могли предложить матросам лишь по одному леденцу из аварийного рациона аэроплана и по колпачку шнапса из моей фляжки.

Всё это только ухудшало их подавленное настроение — пока Нехледил не запел песню, которой научился несколько лет назад в летнем лагере для молодёжи "Сокол" у чешских шахтёров, эмигрировавших на север. Песенка называлась "Вернувшись в Нант" — вроде бы обычные частушки, привычные для французской армии, но видимо, именно поэтому оказалось, что наши католические matelots никогда её раньше не слышали.

Определённо, она сделала своё дело — поднимала им настроение с каждым куплетом, а потом он стал учить ей матросов. Кажется, куплетов было около семидесяти пяти, один неприличнее другого — действие происходило среди блондинистых фермерских дочек, рогоносцев-начальников, ненасытных вдов и похотливых кюре. Всё это доставляло морякам огромное удовольствие, и вскоре они разгорячились и хором ревели частушки с величайшим пылом.

Когда песня закончилась, Нехледил скромно поклонился под взрыв аплодисментов и уселся в пилотское кресло. Я размышлял — неужели именно такого рода песнями учредители движения "Сокол" собирались улучшать духовность и нравственность чешской молодёжи?

А примерно в три часа дня мы увидели дым на горизонте с запада.

С замиранием сердца мы поняли: это означает французский военный корабль, и нам с Нехдедилом предстоит заключение в лагере для военнопленных на неопределённый срок. Правда, это лучше, чем утонуть, но всё же я слегка огорчился из-за того, что спасение французов поставило нас в такое затруднительное положение. Если бы мы сели на воду, и вокруг никого не оказалось, то отправили бы зашифрованный сигнал бедствия, вместо того чтобы указывать координаты открытым текстом, и тогда нас своевременно подобрали бы свои.

Ну что ж — такова военная фортуна. Я с тяжелым сердцем зарядил красную сигнальную ракету и выстрелил в воздух. Я уже почти слышал скрежет тюремного замка. Теперь я, вероятно, переживу войну, но сколько времени пройдёт, прежде чем я увижу своего ребёнка?

Спасители, встреченные радостными криками наших гостей, наконец появились в поле зрения. Как я и предполагал, это оказался двухтрубный эсминец класса "Бранлеба". Он приближался, и я увидел, что д'Изиньи и его побитый трюмный старшина о чём-то шёпотом совещаются. Спустя двадцать минут с нами поравнялся вельбот с эсминца, и члены экипажа "Лапласа" загрузились на него один за другим, чтобы не опрокинуть аэроплан. Нехледил и я покинули его последними, когда французы уже готовились к буксировке.

Я держал наготове зажигалку, чтобы поджечь нашу лодку и потом пуститься вплавь, но французы предусмотрели такую возможность. Нас держали под прицелом трое вооружённых солдат, а когда мы переходили на вельбот, пришлось поднять руки на голову. Я отдал честь капитану эсминца и обменялся с ним коротким рукопожатием, как того требовали обстоятельства.

Потом нас с Нехледилом вежливо избавили от пистолетов и сопроводили вниз, в кают-компанию. Итак, это случилось, мы военнопленные. Но я понимал, что могло быть и хуже. По крайней мере, мы оказались в плену у французов, а не у итальянцев.

Я подозревал, что жизнь во Франции в качестве военнопленного может и не вполне соответствовать джентльменским представлениям восемнадцатого века, как изображал шевалье д'Изиньи, но худший лагерь для военнопленных вряд ли менее благоустроен, чем Лусссин-Пикколо, а что касается питания, я уверен, что в лагере оно куда лучше. Но будем ли мы пленниками французов?

Озабоченный этими размышлениями, я сидел под вооружённой охраной в кают-компании и с признательностью пил кофе с бренди, принесённый стюардом. Заключение в Бизерте или Тулузе может оказаться вполне сносным, думал я. Но что, если они в конце концов передадут меня итальянцам? Моего старого товарища по службе на подлодке Хьюго Фалькхаузена взяли в плен со всем экипажем в начале 1916 года, когда его лодка попала в сети британских вооруженных траулеров в проливе Отранто.

Англичане передали его итальянцам, и с тех пор его быт и еда стали столь скудными, что он непрерывно бомбардировал письмами с жалобами на своё положение Красный Крест, швейцарское правительство и даже Ватикан. Ещё я беспокоился о том, смогу ли послать Елизавете телеграмму, что со мной всё в порядке, а если смогу, то когда. К этому времени на Луссине, должно быть, уже подняли тревогу, и если нас не найдут до завтрашней ночи, то сочтут пропавшими без вести. Мне очень не хотелось расстраивать жену в ее нынешнем положении.

Мои раздумья прервал вошедший вестовой — меня приглашали побеседовать с командиром.

Капитан эсминца "Бомбардир", Кермадек-Плуфраган, оказался толстым коротышкой за пятьдесят, бретонцем, как и большинство французских моряков.

Он пригласил меня сесть и предложил сигару, которую я с удовольствием закурил. Почему-то он настаивал, чтобы мы говорили по-английски, хотя я прекрасно владею французским. Лишь во время разговора я понял, что это, вероятно, из-за присутствия морского стрелка, стоявшего в карауле по другую сторону двери.