— В Вене? Ты же всегда говорила, что это не город, а какое-то безумие.

— Так и есть. Но люди в нём вполне настоящие.

— Честное слово, Лизерль, ты сейчас говоришь как социалистка.

— Может, я и есть социалистка или скоро ей стану. Война превращает меня в революционера, или, по крайней мере, в человека, считающего, что нам надо с ней покончить — посадить кайзера, Людендорфа, Конрада и прочих в ямы, заставить их немного побросать друг в друга бомбы и посмотреть, как им это понравится.

На следующее утро мы проснулись около восьми, прижавшись друг к другу под стёганым одеялом, в холодной квартире, где печь топилась мятыми газетами. Тусклый серый свет ноябрьского утра едва проникал сквозь оконные стёкла, покрытые сажей и лигниновой пылью — смотритель здания умер в Сибири, а его преемник был слишком стар, чтобы мыть окна.

На посту командира подводной лодки я научился инстинктивно ощущать, когда что-то идет не так, поэтому, проснувшись, я сразу же почувствовал — шум на улице не такой, как обычно по утрам, скорее как в воскресенье. Зашла Франци и принесла поднос с завтраком — эрзац-кофе, но зато настоящие белые булочки, которые тётя как-то умудрилась раздобыть по случаю моего визита.

Тетина служанка, девушка лет двадцати пяти из пригорода Паркерсдорфа (или Паакерсдоорфа, как она его называла), с пушистыми светлыми волосами и огромными ярко-синими глазами, была немного глуповата и потому не пошла работать на военный завод. Однако тем утром она была, похоже, чем-то расстроена. Её кукольные глаза покраснели, и она вытирала их передником, громко шмыгая носом.

— В чём дело, Франци?

— Его больше нет, герр лейтенант.

— Кого?

— Старого Господина, упокой Господи его душу. — Она перекрестилась. — Говорят, его не стало, умер ночью в Шенбрунне.

Вот так мы узнали о смерти нашего государя и правителя Франца Иосифа I, милостью Божией императора Австрии и апостолического короля Венгрии на протяжении последних шестидесяти восьми лет — без одиннадцати дней. Мы с Елизаветой всегда прохладно относились к монархии, но всё же потрясённо притихли, услышав эту новость. Монарха не особенно любили подданные, большинство знало его как упрямого и недальновидного правителя в мирное время и неумелого главнокомандующего во время войны.

Даже тем утром, когда по городу разносился приглушённый звон церковных колоколов, а флаги были приспущены, многие вспоминали рабочих, расстрелянных во рву за городом в 1849 году, ворон, летавших над искромсанными телами солдат в белых мундирах, павших в виноградниках Каса-ди-Сольферино, полубезумную императрицу, скитающуюся по Европе, лишь бы подальше от своего унылого мужа и его невыносимых придворных, постыдную и неумелую попытку скрыть, что их никчёмный сын застрелил свою подругу в замке Майерлинг, а потом вынес остатки собственного мозга, пустив себе пулю в лоб.

Но император, "Старый Прохазка", как называли его венцы, пробыл с ними так долго, что стал такой же привычной частью жизни людей, как дальние зелёные вершины Каленберга.

Люди просто вычеркнули из памяти, что их дорогой старикан проводил большую часть своего обычного шестнадцатичасового рабочего дня, подписывая смертные приговоры, или то, что его министрам строжайше воспрещалось отклоняться от запланированной темы во время аудиенций, а также то, что он говорил на девятнадцати языках, но никогда не произносил на них ничего, кроме самых пошлых общих фраз.

Вместо этого люди помнили его легендарную обходительность, необычную походку и сутулость, знаменитые бакенбарды и сотни мелких забавный историй, скопившихся вокруг старика за долгие годы, как папоротники и полевые цветы, выросшие в трещинах старой гробницы. И вот теперь его не стало.

Он влиял на все стороны жизни большинства подданных и собирал воедино этническую свалку империи своим исключительным авторитетом. Всё это ушло. Тем ноябрьским утром что-то изменилось навсегда. До сих пор за линией фронта военные действия Австро-Венгрии казались чем-то не вполне реальным.

Потери были огромными, но сражения происходили далеко, по большей части в чужих странах, и обыватели за чашкой кофе привычно и без возражений принимали жизнерадостные заголовки газетных передовиц. "Премышль захвачен!", "Премышль возвращён!", "Премышль снова взят!", или (за пару дней до разгрома Четвертой армии Пфланцер-Баллтина): "Наша оборона Волыни в состоянии умеренной готовности". Теперь никто больше не мог игнорировать бедственное положение монархии. Люди внезапно осознали, что они мёрзнут и голодают, а конца войны по-прежнему не видно.

Тем вечером в постели между нами, казалось, лежало высохшее тело старого императора. Обычно мы жадно бросались друг другу в объятия — я отсутствовал целых два месяца и строго соблюдал брачные обеты. Но сегодня мы обнимались не как воссоединившиеся любовники, а скорее как двое испуганных детей, заблудившихся в тёмном лесу.

— Ах, Отто,— наконец проговорила Елизавета, — все дело в моём животе? Вот, давай я улягусь по-другому, если мешает.

— Нет, дорогая, дело в не этом.

— Или тебе что, не нравятся беременные?

— Вовсе нет, ты же знаешь, что ты для меня сейчас еще краше, чем раньше. Нет, я не знаю почему...

Она заглянула мне в глаза.

— Неужели ты так расстроен из-за кончины старика? Я не могу в это поверить — в двадцатом веке такого просто быть не может.

— Нет, Лизерль, на самом деле нет. Но пойми — я уже шестнадцать лет служу австрийскому императорскому дому и ни разу не встретил никого, кто мог бы припомнить те времена, когда старик не был императором. Это вызывает во мне странные чувства, я и сам не знаю почему. Возможно из-за войны, из-за того, что мне пришлось повидать в последние четыре месяца. Но я всё ещё связан клятвой с Габсбургским домом.

— Со мной и со своим ребёнком ты тоже связан клятвой. — Она взяла мою руку и положила на свой гладкий, как атлас, живот. — Вот, послушай. Это жизнь — живое дитя, которое через несколько месяцев будет дышать, а вскоре — и ходить. К чему горевать о покойниках? Франц Иосиф и такие как он всю Европу превратили в одно огромное кладбище. Пусть все короли и генералы сгниют, как миллионы молодых людей, которых они отправили гнить в земле. Ну же, мой кавалер ордена Марии Терезии, забудь и о ней, и о Франце Иосифе, и обо всех мёртвых императорах и мёртвые империях. Пусть с нами будет жизнь! Будем любить друг друга, родим дюжину детишек — для людей вроде нас — это единственный способ свести счёты с этими прогнившими уродами.

— Лизерль, ты с ума сошла, так говорить? У тебя нет никакого уважения к усопшим?

Она засмеялась.

— Да, может, я теперь немножко сумасшедшая. Ничего удивительного — после всего, что мне пришлось увидеть за последние два года — все эти искалеченные тела и повреждённые умы. Уважение к усопшим? Да если бы я могла — потащила бы тебя в Шёнбрунн, и мы занялись бы любовью на крышке его гроба.

За последующие годы я многократно читал или слышал рассказы очевидцев, присутствовавших на похоронах императора Франца Иосифа. Уверен, вы тоже представляете торжественное великолепие того серого ноябрьского дня — замотанные копыта лошадей, колышущиеся чёрные плюмажи катафалка, тридцать четыре царствующие особы, следующие за гробом с непокрытыми головами, весь этот кортеж, шествующий по улицам мимо потрясённых, скорбящих людей, и конечно, традиционный диалог у двери Склепа Капуцинов:

— Кто просит о входе?

Камергер двора назвал имя императора и пятьдесят или шестьдесят его титулов. Последовал ответ:

— Мы здесь такого не знаем. Я снова спрашиваю, кто просит о входе?

— Франц Иосиф, бедный раб Божий, просит об упокоении.

— Тогда входите, — и дверь медленно отворилась, принимая гроб.

Нет, я не стану надоедать вам подробным отчётом об этом событии. Но я обнаружил, что упомянутые выше свидетельства очевидцев по большей части исходили от людей, которых там тогда вовсе не было, или тех, кому удалось увидеть лишь небольшую часть церемонии, если они на ней действительно присутствовали.