Ни один из них троих не успел еще и побывать в Инаригде, а тут уже известно о моей дальней поездке. Отмечу, между прочим: ни рациями, ни другими какими-либо средствами связи таежное крохотное село с миром не связано. В тайге всегда все наперед известно — об этом я хорошо знал, но все-таки удивился вопросу Осипа.

— А ты откуда об этом знаешь?

— Народ говорил!

— Ого, уже не просто кто-то — народ! Какой народ?

— Наш. Инаригда, однако.

— Ну! А он-то, народ ваш, Инаригда, откуда знает?

— Нарот все знает, — определенно ответил Осип.

Я только развел руками.

— А народ, однако, не знает, зачем я еду?

Осип задумался, почмокал губами, стараясь рассосать загасшую трубку, и Василий, решив, что пора и ему вступить в разговор, сказал:

— Однако, говорят, командировка. Говорят, Кужмити там будет искать, чего не терял.

Я рассмеялся, рассмеялись и эвенки, довольные, что все знают обо мне, как бы я ни скрывал. Я никогда не делюсь тем, что предстоит мне, пока не обдумаю всего сам. А сейчас даже и не думал еще о предстоящем. Заставил себя не думать. Но мне напомнили. Напомнили тут, среди великой тишины, среди Земли, которая все еще живет сама по себе, своими простыми и мудрыми заботами, своей первозданной страстью, своей так и не познанной человеком волей. Что ждет меня в Африке? Найду ли в незнакомых мне джунглях, саваннах или пустынях ее, любимую и дорогую Землю? Наверное, найду, как нашел ее тут, как нахожу вечно, пока живу. Она одна у нас, одна на всех живущих — Земля!

Я долго рассказывал об Африке своим спутникам. Рассказывал все, что знал с детства, что вычитал из газет и журналов о ее настоящем, и все то, что узнал из прочитанного в Ленинской библиотеке.

Они слушали, согласно кивали головами, а я все говорил и говорил, будто проверяя свои знания.

— Знаешь, Кужмити, — сказал Василий, выслушав мою лекцию. — У нас, однако, гора большой-большой есть, Агды называется. Знаешь?

— Нет.

— Есть там. — И махнул рукою туда, откуда мы пришли, и еще дальше. Большой-большой гора, и на макушка дым идет. Это почему?

Вот тебе и раз, говорил им, говорил об Африке, и вдруг такой скачок. Что-то, наверное, натолкнуло в моем рассказе на этот вопрос. Но что? И почему я не знаю этой горы Агды, как и озера Егдо? Что они, смеются надо мною?

— Василий, где это, объясни? — прошу.

— Большой хребет знаешь? — это уже Осип говорит.

Большой хребет мне хорошо знаком. Я излазил его вдоль и поперек, но горы Агды не встречал.

— Знаю, — говорю.

— Малынкий хребет знаешь? Бежишь все вниз, вниз к Авлакан, да?

Знаю я и Малый хребет. Исползал там немало, камни животом точил.

— Ну, дальше…

— Дальше, очень дальше Авлакан бежит. Есть большой, однако, порог. Потом туда-сюда Авлакан, как заяц. Понял?

— Так.

— Так нет еще, — говорит уже Василий. — Так дальше на север. И большой яма есть, большой, весь Априка туда пойдет…

Я улыбаюсь. Знаю, о чем речь, — Агдыйская низменность, район гиблых болот, действительно громадная впадина среди Авлаканской платформы.

— Так, — определенно говорит Осип.

— Что так?

— Так, однако, там гора большой Агды.

Изучая аэрофотосъемку одного из районов Агдыйской впадины, я обратил внимание на подобие возвышенности почти в самом центре. Но, посоветовавшись меж собой, прикинув трезво и здраво, решили, что возвышенности там быть не должно, наверное, это брак в съемке, а может быть, и тень облаков. Бывает такое. И вот пожалуйста, есть гора Агды. И впадина-то называется Агдыйская. Вот номер! Топографы прошли, аэрофотосъемщики пролетели, мы прошли, и все мимо. А она есть, гора Агды, и даже дым из верхушки идет.

— Почему дым?

— Посмотреть надо, — сказал я.

— А почему есть большой каменный река? Чорнай-чорнай. С сопки катится, в Авлакан бежит.

Это было что-то новое. Может, разыгрывают меня ребята? Только непохоже. Лица у них серьезные, даже строгие. Уж не месть ли за Африку? Показалось, что много знаю я о ней? Много чудесного там, необыкновенного, так ведь и у нас много.

— Я же говорю, Осип, надо посмотреть, что за река…

— Камен, камен чорнай, чорнай, однако, большой один к другому, как река плывет. Везде все растет. Трава растет, дерев растет, кустик растет, ягель растет. Там ничего не растет — чорнай, чорнай.

— Как Априка, — шутит Василий и смеется, очень ему нравится шутка. Зубы желтые, крепкие, десны розовые, лицо плоское, с широкими чистыми скулами, а глаза большие, синие, и в них смех, лукавство и еще что-то, мне непонятное. И я, глядя на него, тоже смеюсь и хлопаю по плечу. А Осип, чтобы не оставаться в долгу, хлопает меня и тоже хохочет. Я смеюсь, но мне чуточку грустно поначалу. Грустно, что проглядел Егдо, не распознал на фотосъемке Агды и ничего не знаю про Каменную реку, где ничего не растет. Но потом ко мне приходит настоящее веселье: как же это здорово, что есть Егдо, Агды, Каменная река и что-то еще, чего не знаю я, что хранит, прячет в себе земля, а значит, можно удивляться и радоваться, потому что без удивления, как и без движения, нет человека.

Сейчас в самый раз было бы сдобрить хорошее настроение нашей редкой полевой или даже кутейной камеральной чаркой. Что ни говори, а все-таки геологи — народ легкий, порою удалой и уж, самое главное, по-умному веселый.

Но мы сейчас в маршруте, хотя все трое бездельники сейчас, но в маршруте…

И, словно уловив мои мысли, Василий говорит:

— Пора, однако. Побежали.

И мы бежим, споро бежим, приближаясь к озеру Егдо.

Бесконечно тянутся вокруг скучные, даже тоскливые, чахлые таежки, мари сменяются мокрыми калтусами, калтусы — сухими марями. Я узнаю эти места и не узнаю. Сколько подобных приходилось видеть, по скольким таким вот, лишенным всего живого, бродил в жару и стужу, в солнце и в проливные дожди. Пожалуй, и тут прошел когда-то по пересечению к речке Гажанке. Спрашиваю у Василия, он по-прежнему идет позади, есть ли такая река.

— Далеко, далеко.

Потом Осип останавливается и долго стоит на месте, поворачивая лицо, словно обнюхивая воздух. Потерял тропу, ищет правильное направление, чтобы подсечь ее снова. Меня когда-то убедил один бывалый человек, что у эвенков необъяснимо развито обоняние, они даже в тайге ориентируются по запахам. Вероятно, это и так. Но сейчас я знаю, зачем Осип водит лицом, словно принюхиваясь. Он выискивает возвышенности, сопочки, складки земные — по ним и ориентируется, как все в его роде. Тропу и раньше не было видно, однако идти было куда легче. Теперь шаг наш труден, заросли цепляются за сапоги, то и дело проваливаешься в неглубокие влуминки, спотыкаешься о кочки, коряжины. А силы уже не те, второй бесконечно длинный день в пути. Я про себя тоже отметил сопочки: вижу, кружим мы, подсекаем тропу. Теперь Василий впереди, рядом с Осипом, и я не отстаю — идем фронтом. Подсекли тропу, и Осип уступил свое место ведущего. Василий пошел тише, то и дело поводя лицом по сторонам. Прошли еще две буйно заросшие высохшей травою и багульником мари и наконец вышли в чахленькую, но сухую тайгу, где тропа была широкой, хорошо заметной.

— Однако, долго ходим, — говорит Осип. — Спешить надо.

— Куда спешить?

— Надо. Долго ходим.

Тропа торная, легкая, но идти трудно — силы уже не те. Так и тянет к себе земля, зовет. Хочется лечь, зарыться лицом в сухую, пряно пахнущую траву, расслабиться, отдаваясь покою. Я знаю это состояние и, когда оно приходит, всегда борюсь с ним. Нет, нельзя ложиться, нельзя расслабляться, надо идти, идти вперед. Поддавшись минутной слабости, я не заметил, как потерял ритм, а значит, взвалил на плечи лишнего. Пытаюсь снова подчинить себя движению, сосредоточиться на нем. Это удается. И я снова бреду за Василием, погруженный в ритм ходьбы, не реагируя больше на окружающее.

Идем час, два… Что-то нынче устал я не в меру, сказался, видно, короткий сон и долгий рассказ на дневке. От разговора тоже утомляешься, особенно когда сам говоришь и вкладываешь в рассказ много эмоций. На дневке хорошо помолчать, расслабившись. Но я нарушил это правило и вот расплачиваюсь усталостью, полным равнодушием к окружающему.