«Как ты смеешь, свинья, оскорблять великих писателей!».

Скандал был большой. Публика отняла Лейкина, который, как и Бибиков, впал тут же в истерику.

Об этом происшествии сам же раззвонил по городу Бибиков, полагая, что он совершил подвиг, подсказанный ему чувством дружбы. Я обеспокоился, опасаясь, что Лейкин, да и другие, могли увидеть в этом мою руку, так как Бибикова можно было подбить на что угодно, в виду некоторой безумной складки его характера, и отправился к Лейкину принести извинение за дурака, выкинувшего такую бестактную и нелепую штуку.

Лейкин немедленно принял мои извинения, сказал, что он уже давно успокоился и не сомневался в том, что тут не было ни малейшей моей инициативы и, провожая меня в переднюю, потребовал, чтобы я непременно дал ему какой-нибудь рассказ.

Я обещал и теперь не помню, дал ли я какие-нибудь строки в «Осколки». Если же дал, то, вероятно, под псевдонимом, стишки «злодейские».

Через некоторое время я услышал однажды, что в другой комнате моей квартиры кто-то шагает полуторным шагом: Лейкин был хром на одну ногу. Он явился с визитом и с приглашением к нему на обед. При этом он выложил мне на стол большую стопку книг в разнообразных обложках.

— Я привез вам мои сочинения с просьбой непременно прочитать. Я, что ни говорите, маленький Щедрин.

Я ему рассказал, где я в первый раз услыхал о нем и где о существовании Щедрина и не подозревают.

— Ну, вот, видите, — с убеждением сказал Лейкин, — надо меня прочитать. Чехов на мне научился писать свои рассказы. Если бы не было Лейкина, не было бы Чехова.

Он сидел и как-то жевал губами, как бы предаваясь мечте. Ни нем было пальто, а из-под пальто виднелись штаны с красными лампасами.

— Какой это на вас костюм, Николай Александрович, — удивился я; — генеральские штаны?

— Как вам сказать, в роде генеральских. Ношу по обязанности службы. Я церковный староста в церкви Казачьего полка, — так это казацкая форма[370]. У меня и медаль на шее на ленте есть. Нельзя без общественных отношений существовать, скучно было бы.

— Так что вы в церкви каждый праздник бываете?

— Ни одной службы не пропускаю, — с мрачной радостью объявил Лейкин. — Мы — юмористы народ серьезный. Не забудьте приехать ко мне, мы ожидать будем. Жена заведение содержит и девочек хорошеньких увидите.

— Как девочек, Николай Александрович?

— Да, так приятнее обедать, когда девочки хорошенькие служат. Крепостных теперь нет, да если бы и было крепостное право, с моим мещанским званием, не пользовался бы. Когда бы еще я дворянства добился, а тут белошвейное заведение, во всех отношениях большая выгода. Жена помогает мужу, так что женское равноправие соблюдено. У нас традиция шестидесятых годов.

При встрече с Чеховым я рассказал ему, какое комическое впечатление произвело на меня знакомство с Лейкиным. Чехов сказал:

— А что вы думаете, я, действительно, ему кое-чем обязан. Я никак не могу отделаться иногда от его влияния, а «каламбурное амплуа», которое вы подцепили в Гостином Дворе — прелесть что такое. У каждого из нас есть какое-нибудь «амплуа». Вот и в моем покинутом псевдониме Чехонте, хотя он придуман был независимо от Лейкина, есть какой-то апраксинский запах, неправда ли?

С тех пор Лейкин состоял со мною, что называется, в дружеских отношениях. Я не был у него на обеде, на который он меня приглашал, но в день своего тезоименитства, как он выражался, он сам всегда приезжал за мною и вез к себе.

— У меня, ведь, вы покушаете, как нигде, — уговаривал он мен»; — как только войдете в мой кабинет (теперь мой кабинет вновь отделан) — в мой дом, сразу увидите, что я человек шестидесятых годов.

В самом деле, вся стена его кабинета была завешана портретами Слепцова, Суворина, Добролюбова, Чернышевского, Буренина, Тургенева, Успенского и проч.

— Завтра повешу ваш, — сказал он; — потому что получил, наконец, с автографом. Одного только Достоевского нет. Обратился я как-то к нему: дайте, Федор Михайлович, вашу карточку, а он как зыкнет на меня: «А для какой надобности вам моя карточка; что я вам и что вы мне?». Тут я сразу увидел, что ненормальный субъект и решил обойтись без него. Пожалуйте в гостиную, там уже кое-кто собрамши; а в кабинет я не всякого пускаю; конюшня, да не для всякого жеребца.

В гостиной я встретил, можно сказать, всех персонажей его комических рассказов. Над диваном висел портрет его и жены. Оба они держали руки так, чтобы видны были перстни, которые художник изобразил добросовестно. Помнится, были и архиерейские портреты.

Персонажи были гостинодворские, как оказалось, родственники его и жены его, солидные купцы и приказчики с подхалимским выражением лица. Одни важничали, другие старались быть «прогрессивными» и шаркали ножкой, когда знакомились, сладко засматривая в глаза. Дамы были солидные, с открытыми плечами. Жена Лейкина была тоже полная представительная дама в больших серьгах.

Конечно, была «собрамши» не подлинная аристократия Гостиного Двора, а промежуточный слой, с которым водил хлеб-соль Лейкин. Но появились, вскоре, один за другим и литераторы: Владимир Тихонов, Щеглов-Леонтьев, Назарьева[371], Дубровина, блеснул Чехов.

Подошел ко мне Лейкин и угрюмо прошептал:

— Подоспело порядочно народу, а то я боялся, что рыбу некому будет есть. — Не всякому подашь такое блюдо двухаршинное; не в коня был бы корм, если бы не ваша братия. Вот, жаль, Федоров не пришел.

Федоров был официальным редактором «Нового Времени»[372], известный когда-то водевилист. Он был большим едоком и также сложен как Лейкин, и также хромал, только на другую ногу. Его прозвали комодом без одной ножки. Но, к величайшей радости Лейкина, явился, когда уже стали садиться за стол, и Федоров.

Двухаршинную стерлядь Лейкин сам разносил гостям и без милосердия накладывал кусок за куском на тарелку.

— Кушайте и помните, — говорил он, — где же так и покушать, как не у меня! Будете роман писать, опишите мой обед. Нарочно повара приглашал и целый день с ним советовался.

Девочки в белых пелеринках мелькали по столовой, убирая и переменяя тарелки, разливая вина, подавая кушанья.

— А, не правда ли, есть хорошенькие? — угрюмо спрашивал Лейкин. — Из них толк выйдет, жена в строгости содержит. Ни в одной белошвейной не найдешь таких хорошеньких, — продолжал рекомендовать он.

Девочки, действительно, были розовые, раскормленные и опрятно одетые.

— Мы не угнетаем, — сидя около меня говорил Лейкин; — эксплуатации не полагается у меня ни-ни. Кончают ученье и уходить не хотят. Весь нижний этаж скоро займет мастерская.

После обеда были устроены танцы. Какой-то гостинодворский кавалер дирижировал и кричал: «Плясодам! Кавалеры проходите сквозь дам»! и еще что-то из «каламбурного амплуа».

Заметив, что я улыбаюсь, разговаривая с Чеховым, Лейкин подошел, прихрамывая, и сказал:

— Мои натурщики. Что ни говорите, а я настоящий натуралист. Я ничего не выдумываю. Природа богаче писателя. Щедрою рукой сыплет она и не такие еще выражения; только подслушивай, да записывай.

Как-то я сидел одиноко у себя под новый год. Приезжает ко мне Минский с женою, Юлиею Безродною, оба принаряжены. Минский к говорит:

— Мы приехали за тобою к Лейкину встречать новый год. Он непременно требует, чтобы и ты приехал, а отдельно заехать к тебе у него не было времени. Поедем, веселее будет вместе.

Приехали мы на Большую Дворянскую. Дом Лейкина был ярко освещен[373]. Гости только-что уселись за стол. Угрюмое лицо Лейкина даже расплылось в подобие улыбки.

— Ну, вот, наконец-то! У меня под ложечкой даже засосало, нет и нет вас. Чехов тоже не приехал, Баранцевич изменил. Не угодно ли взглянуть, места ваши никем не заняты.