— Кокотка! Девка! — кричал он резким, неприятным фальцетом. — Бога благодари, что у тебя свадьба скоро. Изувечил бы, уничтожил своими руками! Будь ты проклята во веки веков!

Его шаги загремели по лестнице, внизу что-то с грохотом разбилось, раздался девичий визг, и все стихло. В доме будто поселился покойник. Ходили неслышно, говорили шепотом. Один лишь раз к ней, под каким-то предлогом, проникла няня, перекрестила, тишком сунула в руку записку.

Маша услышала, как часы внизу пробили полночь. От неожиданности она чуть не вскрикнула и закрыла себе рукою рот. Рука была холодна как лед. Уже время, что же няня… Уж не случилось ли чего?

Вдруг сердце рванулось и замерло. Скрип половицы, знакомые, чуть шаркающие шажки, скрежет ключа в замке.

— Нянюшка! — Маше показалось, что она закричала, хотя губы ее лишь беззвучно шевельнулись.

Она уткнулась лицом в добрые морщинистые руки, которые столько раз утешали и ласкали ее, прогоняли боль, лечили, холили, и вдруг с отчетливостью поняла, что никогда больше не увидит ее. Слезы брызнули у нее из глаз.

— Машенька, голубка моя, — шептала няня, гладя ее по волосам. — Не плачь. Теперь-то уж чего плакать. Ступай с Богом, кабы не хватились. А я уж помолюсь за тебя.

Маша накинула тальму и, стараясь не шуметь, спустилась в зал. Легкой тенью скользнула она к окну, прощаясь на ходу с любимыми, такими знакомыми и родными вещами, соскочила с подоконника и побежала к беседке.

Непогода обрушилась на нее со всей яростью, ветки хлестали по лицу. Юбка сразу же намокла и облепила ноги, мешая идти. Будто все демоны ада вырвались на волю с одной только целью — остановить ее!

Когда она, задыхаясь и поминутно оскальзываясь на раскисшей земле, добралась до беседки, силы совсем покинули ее. Но самое страшное ждало ее впереди. Беседка была пуста.

Маша стиснула на груди насквозь промокшую тальму и огляделась. Никого. Холодный ужас заполз в душу. Он не пришел или был здесь и не дождался?

— Вадим! — позвала она. — Вадим!

Ослепительная молния разрезала небо, выхватив из темноты фигуру мужчины. Но это был не Вадим.

Он приблизился. Сатанинская улыбка кривила его рот. Маша пятилась от него, как от привидения, беспомощно прикрываясь рукой.

— Он не придет, — сказал он хрипло. — Я убил его.

Маша страшно закричала и лишилась чувств. Последнее, что она услышала, был его дикий, безумный хохот.

Она не видела, как на крик ее бежали люди с фонарями, как Николай, все еще хохоча, чиркнул себя ножом по горлу, как в кустах нашли раненого Вадима. Она ничего уже не видела.

Дождь все усиливался. «Дворники» уже не справлялись с потоками воды. Сидоркин выматерился про себя и сбросил скорость. Еще не хватало самому влопаться в аварию.

Вот ведь жизнь человеческая, висит на волоске и не знает, когда тот оборвется. И в каком обличье смерть придет, тоже не знает. Может, как положено, страшная, с косой, а может, с опухшей небритой рожей, как у сегодняшнего шоферюги. Гулял, сукин сын, всю ночь с дружками, а наутро, не проспавшись, за руль да по газам. «Я ведь всего на минутку и отключился, начальник». Хороша минутка! В результате два трупа, женщина, вся изломанная, в больнице, груда искореженного металла и битого стекла.

Пойдет теперь голубчик по этапу, небось неповадно будет спьяну за руль садиться. А толку? Людей-то этих все равно не вернешь.

На самом подъезде к деревне машина влетела в яму, подпрыгнула, взревела и рванула дальше, подрагивая на ухабах. Зубы Сидоркина выбивали неровную дробь, отмечая каждую выбоину в асфальте. И куда только местные власти деньги девают? На хлеб намазывают, что ли? Ведь выделили им недавно приличную сумму на ремонт дороги и на благоустройство. И что же? Дорога как была разбитая, так и осталась. Фонарей нет как нет. Тьма, хоть глаз выколи, не знаешь, где голову свернешь.

А дождь все лил и лил. Разверзлись хляби небесные, как любила говорить его мать. На улице ни души. Оно и понятно. В такую погоду никого и насильно из дому не выгонишь. Только он один и мотается, как пес, ночь-полночь.

По обеим сторонам улицы уютно помаргивали светящиеся окна, как бы насмехаясь над ним. Не надо было в ментуру идти, Федя, сказал сам себе Сидоркин. Сидел бы сейчас, как все, в тепленьких носочках у телевизора и наливочку бы попивал. Не жизнь — малина! А кто-то другой, без обеда да без ужина, тыркался бы под дождем и обеспечивал тебе законное право отдыхать после трудового дня.

Но, как говорится, Богу Богово, а кесарю кесарево. Сам взвалил на себя этот воз, сам и вези.

А куда я, собственно, еду, подумал вдруг Сидоркин. Я же адрес ее узнать забыл. Совсем заработался, старый дурак. Что ж теперь делать?

Сидоркин совсем сбавил скорость и завертел головой по сторонам, высматривая случайных прохожих. Глупая, однако, затея. Кого сейчас встретишь? Если только пьяницу какого-нибудь подзаборного, которому что дождь, что снег, все едино. Да от такого хрен чего узнаешь.

Да-а, впору по домам идти, невесело подумал Сидоркин. Он уже второй раз проезжал мимо местного магазина, и тут ему показалось, что где-то там вспыхнул огонек и тут же погас. Сидоркин остановил машину и всмотрелся. Точно, сквозь непрерывные потоки дождя он различил две светящиеся точки.

Сидоркин подрулил поближе. Под козырьком у бокового входа сидели двое и мирно курили.

— Давай, Вася, еще по одной, — услышал он. — За Клаву.

— Ну чо ты все, Миха, за Клаву да за Клаву. Надоело уже, — ответил другой голос, побасистее.

— Да ладно, не ерепенься. Тебе ж без разницы, за кого пить, а мне приятно.

— Уговорил. Поехали.

Раздался стук стекла о стекло, равномерное бульканье.

— А-а-а, хорошо пошла. Ой, гляди, мент! По нашу душу, что ль?

— Типун тебе на язык!

Сидоркин приблизился. Под козырьком на ящиках пристроились два мужика. Под ногами у них стояло несколько бутылок. Знакомые лица, подумал Сидоркин. Грузчики из магазина.

— Здорово, ребята! Что не дома?

— Твоими молитвами, Федор Иванович, — ответил тот, которого звали Васей. — У меня теперь дома такой матриархат, что ни сесть, ни встать.

Сидоркин усмехнулся в усы. Пару месяцев назад он самолично разбирал заявление его жены: бузеж по пьянке, разгром теплицы, нанесение телесных повреждений в виде синяка под глазом. Тогда Сидоркин ограничился внушением, но строго-настрого предупредил, что в следующий раз посадит за хулиганство как миленького. Видно, подействовало, да только, как всегда, своеобразно.

— Садись с нами, Федор Иванович, — пригласил второй, по имени Миша. — Выпьем за Клаву.

— Так я ж за рулем. Не положено. — Сидоркин вытащил сигарету и закурил. — А что за Клава такая?

— Артистка, — с готовностью ответил Вася. — Миха от нее балдеет. Фамилия у нее только странная, никак запомнить не могу. Чем крышу кроют. Рубероид, что ли?

— Шифер, балда, — беззлобно поправил его Миха. — Клавдия Шифер. Иностранка. И не артистка она вовсе, а су-пер-мо-дель. Одежки показывает.

— Во-во, — хохотнул Вася. — Ходит туда-сюда по доске, будто без нее не ясно, что нормальная баба такое ни в жисть не наденет. Срамотень одна. Ерундой, в общем, занимается, так ее и разтак.

Говорил он, впрочем, лениво, без агрессии. Сидоркин понял, что это для них привычный разговор.

— Ерундой не ерундой, а кучу денег с этого имеет. И покрасивше будет всякой артистки, — резонно заметил Миха и, повернувшись к Сидоркину, пояснил: — Передача по телеку была «Наша Клава». Ну, я и запал на нее. На телевидение письмо написал, имею, мол, серьезное намерение познакомиться. Теперь ответа жду.

— Ты про жену, про жену-то расскажи, — напомнил Вася.

Так он еще и женат. Ну и дела, подумал Сидоркин.

— Я фотографию ее из журнала вырезал и над кроватью повесил, — продолжал между тем Миха. — Моя поскандалила, поплакала, а потом в желтый цвет выкрасилась и не ест ничего. Худеет.

— Чума! — простонал Вася.