Женитьба Готхольда Будденброка на «лавочке», а затем неуместные увлечения Христиана, брата Томаса, не считающиеся с честью семьи, подорвали ее сплоченность и силу; но эта разрушительная роль любви (выражаясь «идеалистическим» языком Голсуорси) будет многократно усилена разрушительной ролью красоты. Семья Томаса распадается после его внезапной смерти в 1875 г., ибо его жена предпочитала играть на скрипке, вместо того чтобы рожать детей, а их единственный сын — даже если бы его жизнь не унес тиф — по-прежнему оставался бы чувствителен к фугам Баха и органически враждебен всему, что отдает отцовской купеческой конторой. Таким был конец многих купеческих семей в разные времена, причем, разумеется, только следуя купеческой иерархии ценностей, можно расценить его как упадок: ведь если посмотреть на дело с другой точки зрения, по восходящей движется тот, кто бросил торговлю хлебом ради сочинения фуг.

Когда Томас Будденброк приходит к дворянину по делам, тот, принимая могущественного патриция и сенатора вольного города, даже не предлагает ему сесть; возмущенный до крайней степени Томас не менее вызывающе усаживается на письменном столе хозяина (с. 393). Эта сцена хорошо иллюстрирует замкнутость немецкого дворянства, — ничего подобного во второй половине XIX века нельзя представить себе ни в Англии, ни во Франции. Но барьер между буржуазией и дворянством уже несомненно преодолевает крупный промышленник империалистической Германии. Многие семьи магнатов промышленности украшают свои фамилии частицей «фон» и воздвигают в своих владениях роскошные замки на манер аристократических феодальных резиденций. Их можно видеть на польских западных землях.

Притягательность старой традиции для буржуа, строивших Новый Свет на девственной почве Америки, хорошо известна и заслуживает самостоятельного исследования. Об этом существует множество анекдотов. Американцы, шутливо замечает американская исследовательница М. Бэрд, не имея приличного генеалогического древа, любят окружать себя хотя бы породистыми собаками и кошками, исполняющими роль бессловесных дворян. В 1898 г., в результате 134 браков американок с потомками европейской аристократии, из Америки в Европу была вывезена головокружительная сумма — 170 с лишним миллионов долларов в качестве приданого[561]. А из Европы в Америку отправлялись антикварные ценности и кирпичи старинных замков, которые затем целиком восстанавливались за океаном.

Завершая эту главу, мы хотели бы вернуться к ее отправной точке. Мы говорили, что теоретики предусматривают два варианта взаимоотношений между образцами победившего и побежденного класса: 1) победивший класс усваивает образцы того класса, власть которого он унаследовал; 2) побежденному классу навязываются образцы класса-победителя. Приведенные нами примеры (которыми, разумеется, тема не исчерпывается) свидетельствуют о третьей возможности, а именно постепенного слияния образцов победившего и побежденного класса, причем образцы побежденного класса сохраняют свою привлекательность. Так обстояло дело даже в буржуазной Франции, где побежденный класс был лишен всякого политического значения.

В нашей работе мы нередко пользовались понятием интереса. Мы указывали, что моральные постулаты франклиновского типа способствовали обогащению тех, кто ими руководствовался, то есть служили их интересам. Отмечая, что Дефо в своем образце джентльмена высмеивал претензии на родовитость, зато возвышал значение личных заслуг, мы подчеркивали, что такой пересмотр образца джентльмена как нельзя лучше соответствовал притязаниям самого Дефо и его класса. Рассматривая возможные последствия веры в предопределение, мы хотели убедиться, в самом ли деле эта вера способствовала экономическому преуспеянию, или же она служила интересам тех, кто уже упрочил свое господство и хочет теперь отвести претензии эксплуатируемых, а заодно успокоить собственную совесть. Задавшись в главе IX вопросом, почему французские моралисты эпохи Просвещения так настойчиво проповедовали гедонизм, мы предположили, что гедонизм мог помочь им в борьбе с религией — опорой феодального строя. Подобного рода свои и чужие гипотезы побуждают нас рассмотреть понятие интереса.

«Интерес общества, — пишет Бентам, — есть одно из самых общих выражений, какие только встречаются в фразеологии нравственного учения: неудивительно, что смысл его часто теряется»[562]. И впрямь, теоретическая мысль оказывается здесь довольно-таки беспомощной. Она упорно ищет определение этого термина, взятого в изоляции; между тем он явно относится к многочисленной категории терминов, которые можно определить лишь в известном контексте. Поэтому мы будем спрашивать не о том, что значит слово «интерес», но о том, что имеют в виду, употребляя выражения наподобие следующего: «Достижение цели 5 соответствует интересам X».

Понятие интереса широко используется со времен очень давних; но, пожалуй, никогда в истории европейской мысли к нему не прибегали так часто, как в эпоху французского Просвещения. Слово intérêt было у всех на устах. Для Гельвеция это центральное понятие. «Всякий, в сущности, всегда повинуется своему интересу», — читаем мы в трактате «Об уме»; это Гельвеций полностью оправдывает, препоручая мудрому законодателю согласование человеческих интересов. «Интерес управляет всеми нашими суждениями», — продолжает Гельвеций. «Интерес есть единственный источник уважения или презрения, которое питают нации к своим различным нравам, обычаям, разновидностям ума» и т.д., и т.д.

Концепция интереса у Гельвеция, как и у всех мыслителей XVIII столетия, — это психологическая концепция. Речь идет о так называемом «субъективном интересе». Утверждение, что «достижение цели 5 соответствует интересам X», равнозначно здесь утверждению, что «Xжелает 5». Желает, ибо ожидает от этого чего-то приятного или устранения чего-то неприятного. Наши интересы определяются нашими желаниями, а в конечном счете — нашими страстями. В «Большой энциклопедии»[563] в статье «Интерес» признается неверным употребление этого слова в негативном значении, с которым связано «представление о скупости и о чем-то низменном». Забота о собственных интересах может с равным успехом побуждать и к добрым, и к дурным поступкам. То же мы видим у Гельвеция и современных ему авторов.

«В обычном употреблении, — пишет Гельвеций, — смысл слова интерес суживается до значения: любовь к деньгам; просвещенный читатель поймет, что я беру это слово в более широком смысле и что я применяю его вообще ко всему, что может доставить нам удовольствие или избавить нас от страдания»[564]. Если, однако, в утверждении, согласно которому человек всегда руководствуется собственным интересом, ощущается какая-то эгоистическая нотка, то это потому, что человек, всегда преследующий свои интересы, в случае конфликта жертвует чужими интересами ради своих собственных.

Психологической концепцией интереса оперирует всякий, кто судит о чьих-либо интересах на основании того, чего люди действительно желают. В этом случае представление об интересах можно было бы получить путем опроса. Если бы мы, опросив людей, находящихся в переполненном, душном и прокуренном помещении, получили от них единодушный ответ, что нужно обязательно открыть окна, мы могли бы сказать, что в интересах собравшихся проветрить зал. Нередко мы имеем в виду также и эту, психологическую концепцию интереса, когда утверждаем, что в интересах буржуазии было усыплять бдительность эксплуатируемых, оправдывать свои привилегии в глазах других и в своих собственных. Мы утверждаем это — как будет показано ниже — на основании неявно подразумеваемого эмпирического обобщения, согласно которому в обществе, где имеются привилегированные и дискриминируемые, любой из привилегированных хочет сохранить свои привилегии, хочет, чтобы они были надежно ограждены, и не хочет испытывать из-за этого угрызений совести. Об интересах здесь судят, следовательно, на основании предполагаемых желаний, которым приписывают сравнительно устойчивый характер. Предрасположенность к ним входит в состав так называемых психологических установок[565].