— Я решительно не знаю, что мне делать, — сказала она, обращаясь к мистрисс Несбит. (Мисс Нина имела похвальную привычку говорить непременно кому-нибудь или чему-нибудь, случайно находившемуся подле неё). — Теперь я попалась, решительно попалась!

— Я говорила тебе, что рано или поздно, но ты попадёшься.

— Да, вы говорили мне!

— Если я что ненавижу, так это когда мне говорят: "я говорила тебе". Но теперь, тётушка, я действительно сознаю себя виноватою, и не знаю, что мне делать. Сюда едут два джентльмена, и мне ни за что в мире нельзя встретиться с обоими вместе в одно и тоже время; не знаю, как лучше поступить мне в этом случай.

— Поступи как тебе угодно, как ты поступаешь, и как всегда поступала, с тех пор, как я тебя знаю.

— Но дело в том, тётенька, я не знаю как благоразумнее поступить мне в этом случае.

— Твои, Нина, и мои понятия о благоразумии весьма различны, и потому я не знаю, что посоветовать тебе. Теперь ты видишь следствие невнимания к советам друзей. Я знала заранее, что твоё легкомыслие и кокетство наделает тебе хлопот.

Тётушка Несбит сказала эти слова с тем спокойным, самодовольным видом, который почтенные особы так часто принимают на себя, читая назидательные поучения молодым друзьям, поставленным в затруднительное положение.

— Прекрасно, тётушка Несбит; только теперь мне некогда слушать вашу проповедь. Вы видели свет гораздо больше моего; следовательно, можете помочь мне добрым советом; можете сказать, благоразумно ли будет с моей стороны написать к одному из этих джентльменов, чтобы он не приезжал, извиниться отсутствием, или другим чем-нибудь. Ведь прежде я почти не жила дома. Я не хочу сделать что-нибудь такое, в чём будет проглядывать негостеприимство, и в тоже время не хочу, чтобы они приехали вместе. Какая досада!

Наступило продолжительное молчание, в течение которого румянец на щеках Нины то заменялся бледностью, то снова разгорался; она кусала губы и сидела как будто на иголках. Мистрисс Несбит казалась спокойною и задумчивою, так что Нина начинала думать, что её тётушка приняла участие в её положении. Наконец добрая старушка приподняла глаза и очень спокойно сказала:

— Который теперь час?

Нина полагала, что мистрисс Несбит размышляла о необходимости отправить как можно скорее ответ, и потому перебежала комнату, чтоб посмотреть на часы.

— Половина третьего, тётушка.

И она остановилась, ожидая от мистрисс Несбит совета.

— Я хотела сказать Розе, — заметила старушка с задумчивым видом, — что лук во вчерашнем соусе не хорошо был поджарен. Он целое утро давил мне желудок; но теперь уже поздно.

Нина отбежала от неё с негодованием.

— Тётушка Несбит, вы величайшая эгоистка, какую я видала в течение всей моей жизни!

— Ннна, дитя моё, ты изумляешь меня! — сказала тётушка Несбит с обычным смирением.  — Что с тобой сделалось!

— Ничего! — сказала Нина, — решительно ничего! Я не понимаю, как могут люди быть равнодушными до такой степени. Если б ко мне прибежала собачонка и сказала, что она в затруднительных обстоятельствах, мне кажется, я бы выслушала её, показала бы некоторое участие и расположение помочь ей. Мне нужды нет, как бы ни заблуждался человек, но если он в нужде, в затруднительном положении, я бы помогла ему, чем можно; я думаю и вы, тётушка, могли бы дать мне какой-нибудь совет.

— Ах, ты ещё всё говоришь об этом пустом деле, сказала тётушка, — мне кажется, я тебе сказала, что не знаю, как посоветовать, не правда ли? Я могу сказать только одно, что тебе бы, Нина, не следовало предаваться гневу; во-первых, это не деликатно, девице это не идёт; а во-вторых, и грешно. Впрочем, я уже давно убедилась, что подобного рода замечания с моей стороны ни к чему не ведут.

И мистрисс Несбит с видом оскорблённого достоинства встала, подошла тихонько к зеркалу, сняла утренний чепец, отперла комод, уложила этот чепец, вынула оттуда другой, который не отличался от первого ни на волос, задумчиво повесила его на руку и, по-видимому, углубилась в его рассмотрение; между тем Нина, волнуемая досадой и огорчением, смотрела на всё это, едва удерживая порывы своего неудовольствия. Наконец мистрисс Несбит расправила все бантики вынутого чепчика, торжественно надела и нежно пригладила его на голове.

— Тётушка Несбит, — сказала Нина, неожиданно, как будто слова мистрисс Несбит кольнули её в самое сердце; — мне кажется, я говорила с вами нехорошо; очень сожалею об этом. Я прошу у вас прощения.

— О, это ничего не значит, дитя моё; я и не думаю об этом. Я давно привыкла к твоему характеру.

Нина вышла из комнаты, хлопнула дверью, на минуту остановилась в приёмной, и с бессильным гневом погрозила на дверь кулаком.

— Каменное, чёрствое, тяжёлое создание! Кто скажет, что ты сестра моей матери?

Со словом "матери" Нина залилась слезами, и опрометью убежала в свою комнату. Первая, с кем она встретилась здесь, была Мили: она приводила в порядок комод своей молоденькой госпожи. К величайшему её удивлению, Нина бросилась к ней на шею, сжала её в своих объятиях и плакала так горько и с таким сильным душевным волнением, что доброе создание не на шутку встревожилось.

— Господи Боже мой! Моя милая овечка! Что с вами сделалось? Не плачьте, не плачьте! Господь с вами! Кто это так раз обидел вас?

При каждом ласковом слове горесть Нины проявлялась сильнее и сильнее, слёзы душили её; она не могла говорить; верная Мили окончательно перепугалась.

— Мисс Нина, не случилось ли с вами какого несчастья?

— Нет, Мили, нет! только мне очень, очень грустно! Я бы хотела, чтоб у меня была теперь мать! Я не знала моей матери! Ах Боже мой, Боже мой!

И Нина снова зарыдала.

— Бедняжечка! — сказала Мили с глубоким состраданием; она села на стул и, как ребёнка, начала ласкать Нину, посадив её на руки к себе. — Бедное дитя! Да; я помню вашу маменьку: она была прекрасная женщина!

— Все девицы в нашем пансионе имели матерей, — сказала Нина сквозь слёзы. — Мэри Брукс, бывало, читала мне письма своей матери, и тогда мне невольно приходила в голову печальная мысль, что у меня нет матери, и что мне никто не напишет таких писем! А вот тётушка Несбит — что мне за дело, если другие называют её религиозной женщиной, а я скажу, что это самое эгоистическое, ненавистное существо! Мне кажется, если б я умерла и лежала в комнате, соседней с её комнатой, она бы думала не обо мне, но о том, какое лучше блюдо приготовить к следующему обеду.

— Не плачьте, моя миленькая овечка, не печальтесь! — говорила Мили, с чувством искреннего сострадания.

— Нет, Мили, я буду, я хочу плакать! Она постоянно считает меня за величайшую грешницу! Она не бранит меня, не выговаривает мне; она недостаточно о мне заботится, чтоб делать мне замечание! Она только твердить и твердит, с своим ненавистным хладнокровием, что я иду к гибели, что она не может помочь мне, и что ей до этого нет дела. Положим, что я нехороша, в таком случае должна озаботиться моим исправлением; и чем же можно исправить меня? Неужели неприступной холодностью и беспрестанным напоминанием, будто бы всем известно, что я и глупа и кокетка, и тому подобное? Мили, если б ты знала, как я хочу исправиться и быть доброю! Я провожу иногда ночи без сна и в слезах, чувствуя себя нехорошею; мне становится ещё тяжелее, когда я подумаю, что если б жива была моя мать, она бы помогла мне в этом. Она не была похожа на тётеньку Несбит, — не правда ли, Мили?

— Правда, милая моя, правда! Когда-нибудь я расскажу вам, моя милочка, о вашей матушке.

— А что всего хуже, — сказала Нина, — когда тётушка Несбит начнёт говорить мне своим отвратительным тоном, мне всегда становится досадно, я начинаю сердиться, и возражать, довольно неприлично, я это знаю. Она хоть бы раз рассердилась на меня! хоть бы сделала какое-нибудь движение, а то стоит или сидит, как статуя, и говорить, что моё поведение её изумляет!

— Это ложь: её никогда и ничто в жизни не изумляет!