— Том Гордон, берегись! Помни Гарка!

В то же время над головами трёх негодяев пролетела другая пуля.

— Скорее, скорее, прочь отсюда, — сказали двое из них, — здесь их целая шайка. Том без руки ничего не может сделать.

И, усадив его в седло, они опрометью ускакали. Лишь только они удалились, как Гарри и Дрэд вышли из кустарников. Последний славился в своём народе медицинскими и хирургическими сведениями. Приподняв Клейтона, он тщательно осмотрел его.

— Он жив ещё, — сказал Дрэд.

— Что же мы будем делать с ним? — спросил Гарри, — не отнести ль его к мистеру Диксону?

— Нет, нет, — отвечал Дрэд, — это навлечёт на него филистимлян.

— Но, до И... будет полных пять миль. Нести его туда ещё опаснее.

— Зачем туда? — сказал Дрэд. — Мы отнесём его в наше укрепление. Наши женщины будут ходить за ним, и, выздоровев, он может отправиться в путь.

Глава XLIX.

Укрепление Дрэда

Читателю нередко, быть может, доводилось задавать себе вопрос: почему небольшой уголок, служивший убежищем нескольким беглецам и так легко доступный для соседних негров, ускользал от бдительности бесчеловечных охотников. Не трудно заметить, что везде притесняемая часть населения становится необыкновенно скрытною. Другой факт заключается в том, что часть общества, приученная к постоянному труду, пользуется тем преимуществом над частью изнеженною, которое приобретается через развитие физического организма и через величайшую способность переносить лишения. Нет никакого сомнения, что перевес физической силы в Южных Штатах был на стороне невольнического племени. Привычка ознакомляет обитателей болота с особенностями их местности, и предоставляет им ту выгоду, которую житель горных стран находит в горах. Кроме того, у людей, которых жизнь находится в постоянной опасности, умственные способности развиваются сильнее и становятся светлее, чем у тех, которые думают только о приобретении денег, не подвергая себя никакой опасности: это преимущество имеют негры над своими преследователями охотниками. Укрепление Дрэда, как мы уже сказали, отделялось от прочего болота ярдами двадцатью глубокой тони, по которой нужно было пробираться почти по пояс. Окраина берега представляла глазу только вид непроходимой чащи из терновника и дикого виноградника, поднимавшихся из воды. В одном только месте и можно было твёрдо стать ногою; и это место было то самое, чрез которое Дрэд пробрался в ночь, когда мы впервые обратили внимание наших читателей на эту местность. Охотники обыкновенно ограничивались исследованием частей, казавшихся более доступными. Без измены со стороны лиц, которым Дрэд открывал путь в свой лабиринт, проникнуть в него не было никакой возможности. Сам Дрэд, по-видимому, одарён был тою удивительною способностью угадывать и выбирать людей, которая принадлежала его отцу, датчанину Вези, — способностью, ещё более изощрённою его дикою и окружённою опасностями жизнью. Лица, которых Дрэд выбирал и которых удостаивал своим доверием, были так же неспособны к измене, как и он сам; это были поди, сильнейшие душой и телом на всех плантациях. Какое-то странное настроение его души, его уверенность, что он был каким-то вождём и освободителем, давали ему превосходство над умами своих приверженцев. Конечно, много тому способствовал и весьма строгий образ его жизни. Ко всем чувственным удовольствиям он питал глубокое отвращение. Он никогда не употреблял крепких напитков и был чрезвычайно умерен в пище; часто, и особливо, когда предстояло поразмыслить о каком-нибудь важном предмете, Дрэд постился по нескольку дней сряду. Трудно измерить мрачные изгибы души, столь могущественной и деятельной, как его душа, находившейся под таким ужасным гнётом невежества. В уединённых местах, избранных Дрэдом для своего обиталища, деревья, как мы уже говорили, от неестественного и чрезвычайно сочного свойства почвы, часто принимают странный, гигантский рост, совершенно ненормальный. Под тенью их все роды чудовищ растительного царства разрастаются и принимают фантастические формы. По всей природе нет изумительнее явления, как рост чего бы то ни было. Это в своём роде таинственное и страшное условие существования. Рост, в какое бы невыгодное положение ни поставили его, какие бы препятствия ни придумали для него, постоянно будет преодолевать и то, и другое; и когда его остановит неестественная сила, он разовьётся в формы изумительные и страшные. Дикая, пустынная полоса болотистой земли, опоясывающая штаты, опустошаемые пламенем деспотизма, представляет в своём обилии, можно сказать в своём избытке растительной силы, прекрасную эмблему борющихся во мраке, дико прозябающих в болоте человеческих душ, отрезанных, подобно самому болоту, от обычаев и усовершенствований цивилизованной жизни. Под этим страшным гнётом душа, энергию которой могло бы благословлять человечество, принимает необыкновенное и грозное развитие, сила которого, становится зловещим, возбуждающим ужас явлением. Для замечательного в своём роде существа, о котором идёт наша речь,— ночь, после описанной нами встречи, была ночью мучительной борьбы с тяжёлыми чувствами. Та часть моральной организации, которая существует в большей или меньшей степени во всех нас, которая заставляет нас ощущать мучительную боль при виде несправедливости и желать возмездия за жестокость и преступление, казалось, обратилась в нём в одно, всепоглощающее чувство, как будто какая-то невидимая, непостижимая сила избрала его оружием своего грозного приговора. В иные минуты мысль о преступлениях и притеснениях, тяготевших над его племенем, терзала его, заставляла его плакать, подобно злосчастной и порабощённой Кассандре, на пороге мрачной и обагрённой кровью темницы. Эта потребность справедливости, эта агония при созерцании жестокости и преступления, служит верным признаком возвышенной натуры; кто лишён элемента морального негодования, тот, — можно утвердительно сказать, изнежен и слаб. В такие минуты, человек, твёрдо верующий в благой Промысел, ищет облегчения и отрады в тёплой молитве. Так поступил и Дрэд. Когда товарищи его разошлись по хижинам, он пал ниц и молился, не замечая, что ночь задёрнула своей завесой небосклон, что звёзды спокойно смотрели на нашу планету и что утренняя заря показалась на востоке во всём своём блеске... Гарри тоже провёл бессонную ночь. Смерть Гарка лежала на его сердце тяжёлым камнем. Гарри знал Гарка за неустрашимого, преданного человека. В течение многих лет он был его советником и другом и теперь умер за него, не сказав даже слова под мучительной пыткой. Как больно, как невыносимо-тяжело бывает в подобные минуты, представлять себе почёт, который цивилизованное общество оказывает убийце, придавая его преступлениям мягкие названия и для его защиты прибегая ко всем ухищрениям, чтоб закон сделал величайшую несправедливость! Некоторые из моих соотечественников сами испытали это, свободные люди Америки уже начали пить чашу, которую в течение веков пили одни только невольники. Чувство негодования побуждало его к немедленному восстанию, для которого он не пощадил бы своей жизни: так сильно душа его жаждала справедливости. Восточный горизонт, зарумянившийся перед восходом солнца, казался ему обагрённый кровью своего друга. Он готов сейчас же приступить к делу, но Дрэд, верный побуждениям энтузиазма, которые руководили им, настаивал на том, чтоб дождаться знамения на небе, возвещавшего, что день помилования миновал и уступил место дню судному. Поутру Гарри увидел Дрэда, с печальным лицом, за дверями его хижины.

— За тебя я боролся с моими чувствами, — сказал он, — но время ещё не настало. Пусть пройдёт ещё несколько дней; это моя тайна, при ней я не могу сделать более того, что повелевает мне Господь. Когда Господь предаст их в наши руки, тогда один выступить против тысячи, а двое обратят десять тысяч в бегство.

— Что будет впереди, никому неизвестно, — сказал Гарри, — но настоящее наше положение безнадёжно; несколько жалких созданий, отверженных законом и обществом, которые не знают, где преклонить голову, восстают против людей, окружённых властью! Кто в этой великой нации заступится за нас? Кто не будет выражать восторга, если нас потащат за город и повесят, как собак!