Потупив взоры, с видом притворного смирения, Томтит взял поднос и поставил на место. Мистрисс Несбит сняла перчатки, сделала необходимые приготовления и прочитала коротенькую молитву, в течение которой Томтит держался за бока, стараясь подавить невольный хохот. Прочитав молитву, мистрисс Несбит весьма серьёзно наложила руку на ручку чайника, но вдруг отдёрнула её, пронзительно вскрикнула и начала размахивать пальцами, как будто прикоснулась ими к раскалённому металлу.

— Томтит! Ты когда-нибудь сожжёшь меня окончательно.

— Что же, мисс, разве горячо? А я ещё нарочно повернул его носком к огню. — Не правда! Ты лжёшь! Ты верно повернул ручку в самый жар, как и всегда это делаешь!

— Как это можно, мисс помилуйте! — сказал Томтит, принимая на себя рассеянный вид. — Неужели я уж не могу запомнить, что носок у чайника, что ручка, тем более, что учил это целое утро, — сказал он, возвращая самоуверенность: он видел, что светлые глазки мисс Нины искрились от удовольствия.

— Тебя нужно высечь... Вот что! — сказала мистрисс Несбит, приходя в неистовый гнев.

— О, да! Я это знаю, — сказал Томтит. — Ведь мы такие негодные слуги. Господи, избави нас от огня вечного!

Нина до такой степени была изумлена новым применением возгласа, который тётушка её тщетно старалась вложить в голову Томтита, неделю назад, что не выдержала и залилась громким, шумным, весёлым хохотом.

— О, тётушка, перестаньте! Это совершенно бесполезно! Вы видите, что он ровно ничего не понимает! Он ни больше, ни меньше, как воплощённая резвость.

— Нет, мисс Нина я ничего не понимаю, — сказал Томтит и в тоже время посмотрел на неё из под длинных ресниц. — Вовсе ничего не понимаю и не буду, кажется, понимать... Не умею.

— Послушай Томтит, — сказала мистрисс Несбит, вынув из-под кресла синий кожаный ремень, и бросив на мулата свирепый взгляд, — если ручка чайника будет горяча в другой раз, я тебя вот чем! Слышишь ли?

— Слышу, миссис, — сказал Томтит, с невыразимо-неприятным равнодушием, которое так обыкновенно в его сословии.

— Теперь, Томтит, отправляйся вниз и вычисти ножи к обеду.

— Слушаю, миссис, — сказал он, делая пируэты по направлению к двери. Очутившись за дверью, он громко запел:

хлопая руками и выбивая такт ногами при спуске с лестницы.

— Он идёт искать славы! — сказала мистрисс Несбит довольно сухо, — очень похоже на то! Вот уж третий или четвёртый раз, как этот негодяй жжёт мне пальцы горячим чайником, и я знаю, что это делает он с умыслом! Учу его по целым часам, теряю время, убиваю себя, и за всё это он платит мне чёрною неблагодарностью! У этих тварей совсем нет души!

— Да, тётушка, я думаю, он вас часто выводит из терпения; но, признаюсь, он такой забавный, что, глядя на него, я никак не могу удержаться от смеха.

При этих словах, раздавшийся в отдалении громогласный припев к методистскому гимну: "О! Придите мои возлюбленные братья"! — возвестил, что Томтит возвращается; и вскоре, распахнув дверь, он вошёл в комнату с видом величайшей важности.

— Не я ли сказала тебе, Томтит, идти вниз и вычистить ножи?

— Точно так, миссис; я поднялся на верх, чтоб подать мисс Нине любовные письма, — сказал он, показывая два-три письма. — Ах, Боже мой! — прибавил он, ударив себя в лоб, — я и забыл положить их на поднос. В одно мгновение он выбежал из комнаты, спустился с лестницы, и на кухне поднял ссору со служанкой, чистившей серебро, и не дававшей ему подноса для писем мисс Нины.

— Заступитесь, мисс Нина, — обратился он к хорошенькой госпоже, которая вслед за ним спустилась на кухню, — Роза не даёт мне поднос.

— Я тебе выдеру уши, негодный! — сказала Нина, выхватив письма из его руки, и, смеясь, надрала ему уши.

— Да, сказал Томтит, глядя весьма серьёзно вслед за уходившей Ниной, — миссис может делать, что ей угодно, какому быть в этом доме порядку! Не знаешь, что делать. Один говорит: подавай письма на подносе; другой не позволяет и подноса взять; наконец мисс Нина вырывает их из рук. В этом доме всё так и идёт! Я не в силах поправить этого; хотя и делаю всё, что могу. Старая миссис говорит то же самое.

В доме Нины находилось ещё одно существо, столь замечательное, что мы не можем не дать ему отдельного места в картине лиц, окружавших Нину. Это была Мили, служанка мистрисс Несбит. Тётка Мили, так обыкновенно её звали, была высокая, широкоплечая, здорового сложения африканка, с полнотой фигуры, доходившею до тучности. Она имела прямой стан и величавую походку; в неподвижном положении и в движении она была "стройна, как пальма". Цвет и мягкость её кожи походили на чёрный бархат. Её большой рост и губы, хотя и не отличались африканскою полнотой, но, несмотря на то, в их очертании было что-то решительное и энергическое, усиливаемое тяжёлым сложением подбородка. Добрая улыбка, почти никогда её не покидавшая, открывала ряд белых, великолепных зубов. Её волосы, не имевшие характера англо-саксонского, весьма резко отличались от войлочных, курчавых волос негра; они представляли собою бесчисленное множество мелких кудрей, чёрных, блестящих, глянцевитых. Родители Мили были пленники, взятые в африканских войнах. Она представляла собою прекрасный образец женщин из тех воинственных и величавых племён, которые так редко встречаются между южными невольниками. Её обычным головным убором служил высокий тюрбан, из пёстрых мадрасских платков, яркость цветов которых так нравится чёрным племенам. Мили надевала и носила свой тюрбан с особенной гордостью, как будто это был драгоценный венец. В остальном, её одежда состояла из платья чёрной материи, достоинство которой далеко превосходило достоинство материй, употребляемых служанками; белый, выглаженный кисейный платок, огибал шею и прятал концы свои за платье, на её полной груди; чистый, белый передник дополнял её обычный наряд. Нельзя было видеть её без того, чтоб не сознаться в душе своей, что опрятность и красота не составляет ещё исключительной принадлежности белого племени. Кто видел и был окружён роскошной растительностью и величественной, великолепной природой Африки, тот, конечно, для украшения наружности Мили, не пожелал бы выбелить её глянцевитую кожу, тёмный цвет которой так превосходно гармонировал с сильным и ярким колоритом тропической местности. По характеру Мили была не менее замечательна, как и по своей наружности. Небо одарило её таким же благородством и силою души, каким отличался её стан. Страсти волновали и пылали в груды её, как волнуется океан при тропических ураганах, пылает земля под лучами тропического солнца; острый и природный ум, соединённый с наклонностью к шутливости, сообщал её речи какую-то странную живость. Врождённое проворство давало ей необыкновенную свободу управлять всеми движениями своего прекрасного тела. Она была одарена тою редкою способностью души, с помощью которой человек принимается за всякое дело надлежащим образом, и исполняет его как следует. Вместе с тем, она обладала в высшей степени самоуважением, которое заставляло её быть неподкупно верною и усердною во всём, что на неё возлагалось; её преданность и уважение к тем, кому она служила, сильнее, чем врождённая гордость, побуждали её исполнять обязанности свои добросовестно, не допуская даже мысли пренебречь или оставить без внимания то, что ей поручали. Её обещания никогда не нарушались. Все знали, что однажды сказанное ею будет исполнено. Редкость и цена женщины, одарённой такими качествами, вполне понятны тем, которые знают, до какой степени редко между невольниками и свободными людьми такое сочетание прекрасных качеств. По всему этому Мили считали в семействе самою драгоценною собственностью и оказывали ей особенное снисхождение. Часто случалось, что сила характера Мили давала ей превосходство над теми, которые номинально были её властелинами. Всё, что ни делала она, делала безукоризненно хорошо; всё её поступки отличались честностью, правдивостью и старанием угодить своим господам, поэтому ей представлялось, в большинстве случаев, действовать по своему усмотрению. Несмотря, однако ж, на общее расположение к ней, её жизнь была исполнена глубоких горестей. Правда, ей позволено было выйти замуж за весьма умного мулата, принадлежавшего к соседней плантации и наделившего её множеством детей, которые все наследовали её прекрасные физические и душевные качества. При нежной чувствительности, идея, что дети её, столь милые сердцу, с минуты рождения не принадлежали ей, что они с первой минуты своего существования становились предметами торговли, тяжёлым камнем лежала на сердце Мили и тяготила его. К несчастью, семейство, которому она принадлежала, будучи доведено до крайности, не имело других средств пополнить недостатки своего дохода, кроме только ежегодной продажи двух или трёх негров. Дети Мили, по их здоровью и красоте, считались весьма выгодным товаром. Владетельницу их часто соблазняли весьма щедрые предложения за этих детей, и потому, при том или другом кризисе семейных затруднений, нужно было ждать, что их оторвут от материнской груди и продадут в чужие руки. Сначала Мили защищалась против этого предназначения с остервенением львицы; потом, частое повторение одних и тех же ударов произвело в душе её тупое страдание; а, наконец, чувство христианского терпения проникло, как это часто бывает с людьми угнетёнными, порабощёнными горем и несчастьем, всё её бытие и наполнило собою все язвы её разбитого сердца. Горе и несчастья часто заставляют нас забывать предметы самые близкие нашему сердцу и прилепляться душой к единому и истинному Богу.