— Зачем это? Я вам верю… Вы по какому, собственно, делу?

— Я тоже… здесь тогда… в сорок втором. И дом-то мой рядом, в поселке Крутоярово… Теперь вот никто не признает, — постучал он сухими, вывернутыми ревматизмом пальцами по несгибавшемуся колену.

— Ну, а ко мне-то вы по какому вопросу? — Петр Федорович тоскливо пытался угадать, во что его втягивает этот забулдыжный с виду человек.

— Льготы, они в старости в самый раз… По причине инвалидности… Не дают… — и он вытащил из паспорта просекшуюся на сгибах полуистлевшую бумажку.

На ней от руки химическим карандашом было написано: «Справка. Выдана рядовому Хоруженко Ивану Мефодиевичу, что в боях он получил ранение коленного сустава. Командир санроты мл. лейтенант Левин».

Ни штампа, ни печати. Кто же поверит в эту самодельную писульку какого-то командира санроты?..

— А вы в собес обращались? — спросил Петр Федорович.

— Ходил, ходил, — Хоруженко покивал головой, хихикнул и утер выпавшую из воспаленного века слезу — то ли насмешливую, то ли горестную.

— А чем же все-таки я могу вам помочь? Я приезжий… вот, собираюсь уже домой, — Петр Федорович посмотрел на чемодан и увидел, что плохо закрыл — наружу торчал кусок сорочки.

— Не знаю, — пошевелил ногой гость и замолк.

«Дать ему денег, чтоб отвязался?» — подумал Петр Федорович. За свою адвокатскую практику он навидался таких, несчастных, с занудливо-сутяжным упрямством всю жизнь доказывавших свои на нечто права…

Хоруженко продолжал молчать, но что-то изменилось в его облике: словно оставив в этом уютном номере старую измятую плоть, душа вырвалась, ушла куда-то на волю и блуждала, что-то отыскивая, чтоб, вернувшись, снова зябко закутаться в свою оболочку и сказать: «Нет, ничего не нашла, никого», — такое печальное возникло в глазах Хоруженко.

Петр Федорович встал, нарочито громко сдвинул кресло.

— Чего же вы от меня хотите? Никак не пойму? — спросил он.

— Мне бы пенсию… по инвалидности… Прикрепили бы к магазину… Вы-то прикреплены? — посмотрел он на пустой рукав Петра Федоровича.

— Но я эти вопросы не решаю!.. Как же я могу?.. — Петр Федорович нервно шагнул к чемодану и попытался затолкать сорочку.

— Не знаю… Теперь уже не знаю…

— Я-то тем более!

— Значит, не поможете? — Хоруженко поднялся.

— Увы, — Петр Федорович пожал плечами. — Я ведь тут человек случайный, гость. Ваши местные власти лучше разберутся… И времени у меня нет, сейчас такси придет.

Хоруженко кивнул и, вдавливая износившийся резиновый наконечник палки в мягкое ковровое покрытие, медленно заковылял к выходу.

Какое-то время Петр Федорович сидел, глядя на белые филенки двери и с опаской ждал, что Хоруженко вернется, такие люди обычно забывают, как им кажется, сказать напоследок самое главное, и тогда снова начнется странная бессмысленная канитель. Но гость не возвращался. Минут через пятнадцать позвонила дежурная, что такси у подъезда. И Петр Федорович с облегчением поставил чемодан на ребро…

8

В ту субботу, когда Алеша ушел в дискотеку, Екатерина Сергеевна затеяла стирку. С водой все время ощущались перебои, стали давать по графику: с шести до девяти утром и с шести до одиннадцати вечером.

Екатерина Сергеевна поменяла всем постели, стояла в ванной в длинной из голубого ситца ночной рубахе. Распущенные, влажные после мытья тяжелые волосы словно оттягивали голову. Екатерина Сергеевна укладывала в ванну белье, пересыпала порошком, чтобы залить водой и завтра, встав в шесть, начать стирку. Юрий Петрович помогал: выворачивал наизнанку пододеяльник и, как она научила, вытряхивал из уголков невесть откуда набившиеся комочки пуха и ниток.

Покончив с бельем, Екатерина Сергеевна накручивала волосы на капроновые белые бигуди с черными резинками, затем сушила феном. Юрий Петрович, усевшись на опрокинутый бак, задумчиво курил.

— Что же будет, Юра? — спросила Екатерина Сергеевна.

— Ты о чем? — он-то знал о чем, но не хотелось неотвязные тихие и тревожные думы озвучивать сейчас, делать их разговором, но понимал, что это неизбежно.

— Чем он собирается заняться? Учиться? Год уже пропал. Куда он хочет пойти? Может, решил работать?.. Я боюсь с ним об этом… Ты бы, как мужчина с мужчиной. Посоветовал… Чужой он стал, замкнулся… — Екатерина Сергеевна опустила фен на колени.

— Какой совет, Катя? Как я могу учить его жить?! У меня ощущение, что он старше меня! — Юрий Петрович подошел к зеркалу, мельком взглянул. — Он, Катя, был под пулями… Иногда кажется, что вся моя жизнь едва ли равна его году там… Ты вдумайся: мы еще не старые, а наш сын уже воевал…

— Ему никто не звонит, и он никуда. Лежит и читает.

— А ты видела, что читает? «Алиса в стране чудес», адаптированный «Робинзон Крузо», «Всадник без головы»!

— Не читать же ему Достоевского сейчас! — взорвалась Екатерина Сергеевна. — Он хочет забыться, уйти от этой войны!

— Заблуждаешься. Далеко ли мой папа ушел от своей? С возрастом меняются только какие-то оценки. Остальное у них пожизненно поверх всего, потому что случилось это и тогда, и сейчас с двадцатилетними, почти детьми. Алеша и многие его сверстники пока еще не нашли в этой жизни ничего равноценного той. Наши обиходные слова о дружбе, надежности, верности — суррогат. А там эти понятия решали: уцелеешь или погибнешь. Но вернулся Алеша сюда, где слова эти прежде существовали и для него, как разбавленное пиво. Вот он и читает «Алису». Ему сейчас нужна сказка, чуждо все вокруг. И мы неинтересны. А вот папа мой ему ближе, он свой, как однополчанин… То же самое у доктора Гольцева с их Володей.

— Не кури столько, — попросила Екатерина Сергеевна.

Но Юрий Петрович уткнулся лбом в газовую колонку и прикуривал от фитилька, потом, выдохнув дым, как-то безнадежно сказал:

— Я достал ему четыре кассеты «ТДК», это опять дефицит. Он любил писать только на них. Положил на тумбочку. Но он к ним и не прикоснулся! С момента приезда ни разу не включил свой «Панасоник». Ты знаешь, где он пропадает целыми днями?

— Может, у него девушка?

— Какая девушка! — махнул рукой Юрий Петрович. — Он почти ежедневно у папы. Ты это понимаешь? Наш сын, Катя, родился в семье невоевавшего поколения. Но видел, как убивали его ровесников и убивал сам.

— Его прикрепили к магазину-салону для инвалидов Отечественной войны.

— Их всех туда, инвалидов-«афганцев».

— Наш сын будет обеспечивать нас гречкой и сгущенкой! Боже мой! Дожили мы с тобой…

9

В эту дискотеку Алеша ходил еще школьником.

Сейчас с улицы увидел, как знакомо по окнам метались, дергались цветные огни. В зале на втором этаже гремела тяжелая металлическая музыка. Он купил билет. Женщина на контроле сказала:

— Что так поздно? Через полчаса закрываем, — она удивленно посмотрела на его комбинезон.

Он не ответил. Поднялся на второй этаж и направился не в зал, а по пустынному обшарпанному коридору, который вел к сцене. Пахло пылью, табачным дымом, мочой из распахнутых туалетов. Алеша приоткрыл узкую железную дверь, остановился за выцветшей грязной кулисой, глянул в щелочку. На пустой зашарканной сцене на двух столах мигала красными и зелеными глазками аппаратура. Перебирал бобины диск-жокей, все тот же Кока Куницкий — маленький, с прыщавым воробьиным лицом, в белой свежей сорочке и черной бабочке под горлом. Алеша знал его давно. Было Коке лет тридцать, но он всегда выглядел подростком. Когда-то приторговывал импортным шмотьем, бобинами и кассетами, потом переключился на батарейки к японским часам и зажигалкам. Безобиден, труслив и услужлив. «Центровые» посмеивались над ним, над его балетными движениями, подозревали, что Кока педераст и потихоньку колется… Когда все было?!. Как сон, какая-то придумка… Алеша посмотрел в полутемный зал. В потной духоте носились молнии цветомузыки и скакали танцующие. Не так давно любил все это, самое понятное в жизни. Но сейчас, морщась от грохота музыки, распиравшей динамики, он с холодным любопытством изучал лица, словно стараясь понять, что испытывают в этот момент парни и девчонки, вихляя бедрами, ногами, взмахивая руками, пытался вспомнить, что испытывал сам не так вроде и давно, вертясь в этом зале. Но чувства, ощущения не вспоминаются, они существуют один раз, становясь потом только словами, которые лишь в малой мере способны что-то восстановить…