Василий Михайлович, тотчас же по уходе Околесина, взял лист почтовой бумаги, очинил перо, придвинул к окну маленький столик и принялся сочинять письмо.
Известно, что русский язык не совсем еще выработался до той легкости, которая потребна для билье-ду и вообще для любовных объяснений; а потому Василий Михайлович был в большом затруднении, как писать: милостивая государыня или просто сударыня, или совершенно ничего не выставлять наверху письма и начать прямо с дела. Наконец, он решился на последнее. Послание сочинялось долго, очень долго. Василий Михайлович писал и драл, драл и писал, так что пропустил даже час урока, что бывало с ним весьма редко, и решился послать к ученику свою записку, в которой говорилось, что учитель внезапно занемог и что, находясь в крайне стеснительном положении, покорнейше просит доставить ему следующие за десять или хоть только за пять уроков деньги. Записка была отправлена с кухаркой, а в ожидании ответа Василий Михайлович стал переписывать свое послание. Он до такой степени углубился в него, что не слыхал, как воротилась кухарка, как положила возле него запечатанный пакет, пробормотав что-то себе под нос, как, наконец, принесен был той же кухаркой обычный обед из трех блюд, которые все успели простыть, пока Василий Михайлович выставил в конце страницы заглавные буквы своей фамилии.
Несмотря, однако ж, на такой усиленный труд, письмо Василия Михайловича вышло довольно бессвязно, и круглоты периодов не было решительно никакой.
"Простите мне мою дерзость, — писал влюбленный юноша, — простите, что я осмелился к вам писать… Я знаю, что не имею на это никакого права, но что же мне делать, когда невыносимая, страшная тоска мучит сердце мое… когда сдавленное в груди чувство так и просится наружу… Я не в силах больше сдерживать его… я не могу ни за что приняться: ваш светлый, небесный образ преследует меня всюду… Ради самого бога, не отвергайте меня! Позвольте видеться, говорить с вами; это все, чего я желаю… Умоляю вас, не откажите мне… Одно только слово, и я счастлив, невыразимо, бесконечно счастлив… Скажите мне, где могу я вас встретить опять, когда услышу звуки вашего голоса, увижу ваш взор, от которого так тепло становится на сердце… О, не оставляйте же без ответа это письмо… Еще раз умоляю вас!.. Одно… только одно слово, написанное рукой вашей…" etc. etc..
Сложив это письмо очень искусно вчетверо и запечатав его в пакет, Василий Михайлович стал одеваться. Когда он натягивал на себя свое шоколадное пальто, ответ ученика попался ему на глаза.
— А! совсем забыл! — произнес Василий Михайлович и потом наивно прибавил, вынув из пакета деньги:
— Странная вещь! Если напишешь — пришлите десять или пять, так уж непременно пришлют пять; это всегда так бывает, я заметил…
После этого глубокомысленного и верного замечания, достойного даже более практического ума, чем каков был Василий Михайлович, он отправился на Пески.
Невзрачная девка, вызванная опять молодым человеком и пришедшая было при виде его в свирепую ярость, скоро смягчилась, почувствовав на ладони холодное прикосновение благородного металла. Письмо было вручено ей, и в ожидании ответа Василий Михайлович стал прохаживаться мимо окон своей возлюбленной. Он не видел ее у окна, из чего заключил, что она читает письмо где-нибудь в глубине комнаты, и ждал. Так прошло четверть часа… полчаса. Наконец, он начинал приходить в нетерпение и решился — еще позвонить. Невзрачная посланница возвратилась на этот звон и, озираясь вокруг исподлобья, сказала сквозь зубы:
— Взяла.
— Взяла! Ну, а ответe
— После, слышь; некогда, устамши.
Пройдясь еще несколько раз мимо серенького домика и не видав никого у окон, Василий Михайлович, грустный, направил стопы восвояси.
— Даже не видел ее! — говорил он дорогой… — Попробую еще письмецо; авось-либо!
Околесин сдержал обещание и часу в одиннадцатом вечера заехал к своему приятелю. Он застал его лежащим на диване с трубкой в зубах.
— Вот и я! Ну, чтоe удалосьe- спросил Околесин, садясь подле Ломтева на диване.
— Нет…
— Не отвечалаe Ну, это известная тактика!..
— Мне даже не удалось ни разу взглянуть на нее… Это просто ужасно! И как я устал!
— А! видно, красавица-то очень далеко живет!
— Да, далеко.
— И не хочет сказать… ведь этакой! боится, чтобы я не отбил!! — самодовольно произнес Околесин. — Не бойся, душа моя, я уже больше не пускаюсь на это, предоставлю вам, молодежи, мечтателям. Я, брат, скоро совсем остепенюсь… жениться хочу.
— Тыe.. Женитьсяe.. В самом делеe Ты не шутишьe
— Честное слово.
— А как же ты давеча против женщин так восставалe
— Да что ж! ведь я и не влюблен; невеста влюблена в меня по уши, жить без меня не может… Добрая девочка такая… Ну, думаю, была не была! Потомство иметь хочется, вот что главное. Ну, да знаешь, женатый человек как-то в обществе тоже больше веса имеет…
— Счастливец! завидую тебе, Околесин! Подле тебя будет всегда любящее существо.
— Э! полно, братец! Я тебе говорю, что это вовсе не по любви делается, а так… Ну, хозяйка будет в доме, с детьми возиться будет. Тут даже и некогда о нежностях думать.
— Ну, а вот я так иначе думаю…
— Да… ну! Оставь это в покое… Только обещай, что шафером у меня будешь.
— Охотно.
Они пожала друг другу руки.
— Ты о себе-то мне скажи… Ну, что ж, завтра еще письмоe
— Да, еще письмо.
— Что ты такой задумчивый, рассеянныйe..
— Мне грустно, что я не видал ее… то есть, кажется бы, не свел глаз с нее!
— Эк тебя! Да послушай, Вася, брось письма: что тут долго возитьсяe Приступай к делу решительнее…
— А как жеe
— Да просто явись, скажи — так и так, простите, что осмелился… Ну, разумеется, простит!
— Нет, я, кажется, никогда не решусь на это, Околесин! Под каким предлогомe.. Да и не пустят меня.
Околесин захохотал.
— Помилуй! Какие тут предлогиe Да первый, какой на ум взбредет…
— Однако ж… я, право, не изобретателен. Это странно, ей-богу! Ведь сидишь дома, бывало, каких глупых историй не выдумаешь, а тут, вот что хочешь делай, не лезет ничего в голову…
— Да просто приди и скажи, что из департамента от папеньки…
— Ну, уж это слишком нагло.
— Чем смелее, тем лучше… От папеньки да и только. Скажи, что ваш папенька, сударыня, очки забыл… ну, вот и предлог. Она сконфузится, станет очков искать, а ты в это время бух на колени — и кончено дело. Там уж не мне учить тебя, что говорить.
— Околесин, друг мой! — воскликнул Василий Михайлович, вскочив с дивана и схватив Околесина за руки. — Ты мой избавитель…
— Твой из-ба-ви-и-и-тель! — запел Околесин из "Роберта". — Так и решено: ты идешь за очками…
— Иду! Не знаю, право, хватит ли у меня духа… страшно, Околесин!
— Выпей рюмку хереса перед тем…
— Да не лучше ли еще письмо…
— Вот уж и начал отступать…
— Ах, я не знаю, что будет со мной! Я не сомкну нынче глаз, я это чувствую… Боже мой! если б только это удалось…
— Удастся, удастся! Женщины это любят; и я понимаю их… я бы на их месте тоже любил… Это значит человек не боится препятствий, для любви пойдет на все… Это Испанию напоминает… Как женюсь, поеду в Испанию; это будет очень романтически…
— Да ведь ты не влюблен…
— Да я так поеду, чтобы страну видеть, нравы оригинальные… Конечно, не для жены… Je ne suis plus d'aqe pour cela {Для этого у меня уже не тот возраст (фр.).}, состарился… Это любопытно, однако ж, мой юный гидальго; чем-то кончится твое похождение… а, кстати, брульйон письма оставилe..
— Да, вот оно.
Околесин положил его в боковой карман и встал с своего места.
— Для чего ты берешьe
— А так, при случае…
— Что при случаеe..
— Тоже какому-нибудь приятелю помочь, пригодится. Прощай, Ломтев.
— Ты уж идешьe.. Погоди, поговорим еще… Я что-то хотел спросить у тебя…
— Вспомни и спроси завтра; я заеду утром, а теперь спешу домой. Ужасно много работы: вот целые три дня даже невесты не видел — так занят… До свиданья!