Молоденький лейтенант покинул нас на ближайшей станции. Его сменили в купе две женщины, которых Миша с ходу пригласил принять участие в трапезе. Одна из них — высокая, худущая, с плоским недопеченным лицом и жидкими белокурыми кудряшками — внесла свою лепту в виде четвертинки, которую не без торжественности поставила на самую середину столика. Вторая — маленького росточка, с гладко зачесанными темными волосами, с тихими глазами — робко выложила на стол четыре больших яблока.
Белокурая сразу повела себя с нами по-свойски. Даже поведала, что они едут без билетов, ее товарка и она сама… Она также и не подумала скрывать от нас, чем они снискали расположение проводницы, которая пронесла сквозь годы войны свое круглое лицо — кровь с молоком, словно не на железной дороге служила, а в помещичьем доме кормилицей в былые времена. И походка у нее сытая. Плывет лебедушкой.
Когда поезд подходит к какой-либо станции, большой или маленькой, наша проводница плавно спускается со ступенек вагона и с неожиданной решительностью, по-мужски широко расставив ноги, утверждает себя на платформе. А на круглых упругих щеках играет ее тридцатилетняя кровь, и вырез блузки у полной загорелой шеи острым углом, словно стрелка, указывает путь в рай белого изобилия.
К нашему вагону редко подходит пассажир с билетом. Чаще рвутся к нему женщины с узлами на спинах и с детьми на руках или под боком. Проводница на них и не смотрит. Она наперед знает, что они безбилетные. Ей остается только процедить сквозь полные яркие губы: «Местов нет!» Вот и весь сказ. Если какая-нибудь женщина делает попытку ее перехитрить и, когда поезд уже трогается, ставит на подножку ребенка, чтобы вслед за ним и самой вскочить в вагон, проводница, не глядя, обоими кулаками толкает нарушительницу прямо в грудь:
— Куда прешь, деревенщина? Вагон не резиновый.
Человеческий род наша проводница делит на две категории — на людей, которые сидят или лежат на мягких полках в ее вагоне, и на всех прочих, не сподобившихся такой благодати. Ко мне она милостива. Я отношусь к первой категории. Поэтому мне хватило духу на второй день поездки выразить ей свое недоумение:
— Странно, вагон наполовину пустой, а мне билет достался с трудом. Да я и не хотела в мягкий…
Лицо проводницы — кровь с молоком — оборачивается ко мне парой пустых бесцветных глаз:
— Места забронированы для офицеров!
Я явно дала промашку. Проводница меня перестала, замечать. И поделом. Я сама дала ей повод считать меня втирушей.
Наши соседки по купе нисколько не походили на офицеров, и места для них, увы, не были забронированы.
— За одни сутки проезда пару новеньких валенок оттяпала, — жалуется нам белокурая. — Я ей сотню в зубы, а ты полезла с валенками, — набрасывается она вдруг на маленькую, и кудряшки у нее на голове подпрыгивают, как живые. — В чем твой Петька зимой в школу ходить будет, если ты такая добрая?
Не получив ответа, белокурая извлекает из недр своего мешка сухую воблу, и пир продолжается. Миша, как я замечаю, обеим женщинам пришелся по душе. На него, на красавца майора, нацелены печальные и потешные ужимки белокурой; почтительная сдержанность маленькой тоже адресована ему. А какими глазами они смотрят на меня? Любопытно…
Утром, умывшись, я с полотенцем на плече возвращалась в свое купе, но что-то заставило меня задержаться за дверью. Поезд в этот момент остановился. Сквозь щель приоткрытой двери до меня явственно донесся голос белокурой. И куда девалась ее игривость? Голос шел будто из преисподней.
— Верных нынче нет. И не морочь мне голову, нашла кому сказки рассказывать, Что ты мне все тычешь — «мужняя жена»… А если мужняя жена за всю жизнь вкуса поцелуя не узнала? Он даже в ту ночь, в первую, меня не целовал. Я проводила маму на погост, после поминок осталась одна. Хочу дверь запереть, а он тут как тут. По соседству жили, ты же знаешь. Обхватил своими лапищами…
— Но он ведь на войне.
— Война не война, он нигде не пропадет. Целый год не давал о себе знать. И вдруг, радость какая, немецкие деревни ему, видишь ли, нравятся. Высокие трубы там, и нужники в домах. Жаль только, пишет, что немки такие уродки. Не беспокойся, спит с этими уродками, их-то он целует. И жрет до отвалу. Не то что его дети. «А как старшой, — спрашивает, — подмога он тебе?» «Старшой», «малый», будто чужие они ему, — видать, и имена-то ихние позабыл.
Я еще постояла. Тихо. Пожалуй, можно уже и войти. Вдруг:
— Как тебе нравится парочка, которая едет с нами? — опять голос белокурой. — А еще говорят, раз еврей, значит, хороший семьянин…
— Может быть, он ее муж? — голос маленькой звучит неуверенно.
— Муж не смотрит на жену, будто кот на сметану, — парирует белокурая более чем уверенно. — Слово какое придумали, любовь… Где она, эта любовь? Что-то не видать ее, разве только в кино. Потому все и бегут туда. Посмотреть на диковину всякому в охотку.
Из-за приоткрытой двери до меня доносится тихое всхлипывание.
— Ну и сука же я, — это снова белокурая, чуть не в крик, отчаянно и покаянно. — Ты не слушай меня, Марфуша! Любовь я видела. У тебя с Антоном. Вернется Антон. Войне скоро конец. — И с прежним раздражение ем: — Да, тебе хорошо. А мне, знать, судьба такая вышла. Не повстречался мне мой Антон. Видно, мало их, таких Антонов. — И снова мягко, как говорят с ребенком: — У меня лежит пара валенок. Как раз для Петьки. Моим они разве лишь на нос… Таких три оболтуса на мою голову…
В другом конце коридора появляется с полотенцем в руках Миша. Я отодвигаю дверь купе. Мне почему-то не хочется, чтобы Миша слышал разговор женщин. Марфуша лежит на спине, из ее тихих глаз текут по щекам слезы. Белокурая сидит рядом, зажав руки между коленями. За минувшую ночь ее лицо словно допеклось. Оно, к моему удивлению, очень выразительно. Трагическая маска в мелькании утреннего света в окне. На мое появление белокурая не обращает ни малейшего внимания.
— Три оболтуса… — повторяет она и гулко шлепает себя по животу: — Четвертый пока вот здесь вот! — И со злорадством самоубийцы: — Ничейный!
Женщины оставили нас на крошечном полустанке, на котором поезд затормозил лишь по причуде военного, времени. Они-то были готовы «переть обратно», как выразилась белокурая, со своими мешками не меньше десяти километров. На всякий случай они все-таки загодя стали у выхода. И правильно сделали. Едва они ступили на землю, поезд рванулся вперед и помчался с бешеной скоростью.
Миша всегда был любителем поговорить. Тем более, что за те годы, что мы не виделись, на душе у каждого из нас немало накопилось, о чем хотелось бы рассказать. Но вот беда — по мере приближения к родному городу у меня пропала всякая охота разговаривать о чем бы то ни было. И слушать не могу, никого и ничего. Что мне слова, когда вот он, родимый, через час-полтора я его увижу и наперед знаю, что не узна́ю. И до чего же мне грустно от предчувствия неузнаваемости родного города.
А Миша никак не закончит историю о каком-то Василии Шугаеве. Я охотно верю, что этот Василий обладает всеми возможными достоинствами, и солдат он хороший, и вообще славный парень. Но он, оказывается, не лишен и недостатков, весьма даже существенных. Мише не хочется вводить меня в заблуждение. Мне нужно знать, что Василий плохо затягивал пояс на шинели, уж слишком залихватски сдвигал фуражку на затылок и даже в драке какой-то был замешан.
Как он может, зачем он мне все это рассказывает? Да так обстоятельно, со всеми подробностями, половина которых до меня просто не доходит. Минутами мне кажется, что Миша почему-то нарочно оттягивает время. Я из приличия слушаю его вполуха. Меня совсем другое занимает — увижу ли я вокзал, а вдруг он уцелел. Город без вокзала что дом без дверей.
Несмотря на отменную дикцию, Мише все-таки нелегко покрыть своим голосом перестук колес. Стыдно сказать, но я этому даже рада. Можно не вникать, а только время от времени согласно кивать головой. Голос Миши все удаляется, наконец совсем куда-то провалился, а я размечталась о своем. Мне хочется, чтобы поезд замедлил ход, плавно подкатил к вокзалу и чтобы люди сновали по платформе от вагона к вагону, ища глазами своих. Пусть каждый непременно встретит того, кого ждал, и, перехватив у прибывшего чемодан, направится вместе с ним к выходу в город. До чего отрадна вокзальная суета, я жажду ее всем своим существом. Пусть все будет так, как в те времена, когда на перроне поджидал меня Иосиф. Нет, не с цветами. Иосиф никогда не встречал меня с цветами.