По вечерам меня слегка лихорадило, но врачи считали, что нога спасена. Я был очень счастлив, я немедленно написал об этом родным, и в первый раз мне захотелось подать весть Эвелине. Через мужа до нее уже дошла весть, что я был ранен и снова удостоен высокого отличия, на этот раз незаслуженно, ибо что же, в сущности, я совершил? Страдал и чудом не умер.

Как раз в ту минуту, когда я начал писать Эвелине, держа блокнот на залитой гипсом ноге, мне доложили, что меня желает видеть какая-то дама. Я испугался больше, чем обрадовался. Мне было стыдно в таком состоянии увидеться с Эвелиной, и я велел спросить, кто это. Вместо ответа вошла моя жена с сыном. Она, рыдая, упала мне на грудь, а мой большой мальчик робко протянул мне руку и тотчас же спрятался за мать. Я попросил его подойти, крепко обнял и, невзирая на сопротивление, схватил за руку и усадил к себе на постель. Меня тронуло то, что он пришел именно теперь, и я не понимал, как это раньше, когда еще был мир, я никогда не брал его к себе. Жена сделала мне знак, что ей надо поговорить со мной наедине, и мы отослали мальчика. Моего приказания он не послушался, зато матери повиновался беспрекословно. Оба они прекрасно понимали друг друга даже без слов, и это было совершенно понятно — ребенок с самого рождения никогда не разлучался с матерью. Жена, очень пополневшая за последнее время, уселась на край моей кровати. Она мешала мне, но я не мог отодвинуться из-за тяжелой гипсовой повязки. Пришлось взять себя в руки и терпеть — ведь ее привело ко мне чрезвычайно важное дело, а не только тоска и желание увидеть раненого мужа.

Жена жила теперь у моих родителей, так захотел мой отец. Мать моя снова была беременна, и Валли, как в старые времена, сняла с нее хозяйственные заботы о семье, которая увеличилась за это время еще на две души. Я считал правильным и разумным, что вся семья теперь вместе. У жены, видно, было еще что-то на сердце, но она не решалась сразу сказать мне все. Пришлось напомнить ей, что, согласно больничным правилам, посетители должны в шесть часов покинуть палату.

Жена придвинулась ко мне еще ближе. Я почувствовал запах ее духов, запах старых времен, когда она была горничной. Все, что случилось с тех пор, как будто исчезло. Нет, не исчезло. Валли играла теперь важную роль в нашем доме и всем там заправляла. Все, даже мой отец, подчинялись ей, как сообщила она с гордостью. Зато какой чужой стала она мне! Мне хотелось плакать — после ранения я все еще был совершенно беспомощен и очень легко плакал. Но, стыдясь Валли, я совладал с собой и пристально посмотрел на нее. «Твой отец под следствием», — сказала она. Будь у меня здоровые ноги, я вскочил бы; имей я дело с приятелем, я бы, вероятно, вскрикнул. Но тут я молчал. Я дал ей говорить, не прерывая, и она продолжала излагать обстоятельства так же деловито, как в подобных случаях излагал их мой отец, тогда, например, когда позвал меня, чтобы показать радужную оболочку сифилитика и попытаться навсегда разлучить меня с Валли. Сейчас я вспомнил об этом, и молчание далось мне легко.

— У твоего отца чудовищные расходы. Одна страховка Диты обходится в восемьдесят тысяч крон…

— Семьдесят тысяч, — заметил я. Цифра мне запомнилась.

— Возможно, — подтвердила жена. — Вероятно. Он зарабатывает очень много. Мы экономим на хозяйстве. Но жизнь стала так дорога. Масло, если только его достанешь…

— Почему отец под следствием? — спросил я резко.

— Видишь ли… У него много врагов. Говорят, что он прививал трахому. Разумеется, это только слухи.

— Он сделал открытие? — спросил я глупо. — Он приступил к новым опытам?

Я решил, что ослышался.

— Нет, к сожалению. Дай мне договорить. Я мешаю тебе? Тогда я подвинусь.

Я покачал головой, но повернулся лицом к стене. Я не хотел, чтобы она видела, что во мне происходит.

— Оставайся там, детка! — крикнула она моему сыну, который показался на пороге. — Мы сейчас позовем тебя, Максик. Да.

Теперь замолчала она.

— Чего ты ждешь? Зачем ты пытаешь меня? Чего ты хочешь? — спросил я.

— Я жду, когда ты снова повернешься ко мне, к твоей жене. Я твоя жена. Я этого не заслужила. Ты думаешь, я просто от нечего делать приехала сюда?

— Я думал, что нужен тебе зачем-то…

— А раз так, то смотри мне в глаза и не отворачивайся. Я хлопочу не о себе. Со своей долей я примирилась. Ты это знаешь.

Снова наступило долгое молчание. Ребенок понравился сестрам, мы слышали, как он шалит и смеется в коридоре.

— Он мрачен только при мне.

— Да ведь он почти и не видел тебя, — сказала она мягче. — Чего ты хочешь? Откуда ему знать, что ты его отец? Он привязан только ко мне, и у меня тоже никого нет, кроме него.

Я вздохнул с облегчением. Значит, жена понимает, что я не люблю ее, и не надеется больше, что я вернусь. Она отгадала и эту мою мысль.

— Нет, в этом ты можешь быть уверен, — сказала Валли. — Так вот, профессор вынужден был сам потребовать расследования. Пошли слухи, будто он лечил одного, вернее, нескольких юношей из очень богатых семей от катара слизистых оболочек, и все они заболели трахомой. А трахома освобождает от воинской повинности.

— Теперь уже не освобождает, — сказал я. — Теперь берут всякого, у кого есть две ноги.

— Вот в том-то и дело, — сказала жена и поднялась, освободив меня наконец от своей слишком стеснительной близости. — Вот тут-то и кроется настоящая причина. Молодые люди надеялись, очевидно, что с его помощью они спасутся от фронта, но их забрали, и теперь им жаль своих денег. Не могли промолчать, болваны!

— Отцу не следовало брать такие огромные гонорары.

— Тебе легко говорить, — язвительно заметила жена. — Ведь он заботится о своих детях. Не то что ты.

— Валли, — сказал я, — я не в силах сейчас оправдываться. Если тебе нечего мне больше сказать — ступай!

— Нет, мне есть что сказать. Твой отец прервал лекции и отказался принимать экзамены. Следствие уже началось, но до сих пор был только один допрос. Надо, чтобы ничего не просочилось в газеты. К счастью, у нас цензура, Сейчас все находится в руках главного аудитора фон Ч.

— Это шурин покойного полковника?

Она молчала.

— Так, теперь понимаю, — промолвил я.

После долгой паузы она сказала, поглаживая гипсовую повязку своей маленькой рукой в красивой перчатке:

— Ты, верно, очень страдал?

Я не смотрел на нее. Я плакал. Мой сын вошел и строго поглядел на меня большими карими глазами, словно право плакать принадлежало только ему. Жена держала сынишку за плечи, но он и так стоял выпрямившись на своих крепких жилистых ножках.

— Я пойду, — сказала она. — Тебе нужен покой. Я принесла тебе цветы. Их нелегко достать в Ф. Сестра поставила их в воду и сейчас передаст тебе. Она не хотела мешать нам. Я просила ее.

— Благодарю тебя, благодарю тебя, — хрипло прошептал я и потянулся к ее руке, которую она не отняла.

— Что же мне сказать профессору?

— Скажи, что я буду у него, как только смогу. Может быть, в следующем месяце.

— Нельзя ли раньше?

— Я устал после долгого путешествия, мне должны наложить новый гипс и сделать рентген сустава.

— Так, рентген, — заметила она холодно. — Твой отец очень встревожен.

— Я сделаю все, что смогу. Быть может, я приеду в субботу.

— Сегодня понедельник. Понедельник, вторник…

Жена считала дни по пальцам, как тогда в Пушберге считала месяцы, которые я принадлежал ей.

— Хорошо, значит, в субботу. Я передам ему.

— Еще один вопрос, только вышли сначала мальчика.

— Пустите меня, я и сам уйду, — сказал ребенок.

— Скажи, Валли, — спросил я жену, — отец возвратил гонорары за лечение?

— Вот, — заметила она живо, — вот об этом-то я все время его и прошу. Но он не хочет. Он держится за деньги, точно сатана. Пожалуйста, приезжай как можно скорее. Ты будешь большой поддержкой для всех нас. Мы все гордимся тобой. Нет, правда, — прибавила она, заметив, что я отнесся к ее словам, как к избитой фразе. Она склонилась надо мной, но не очень низко. Я с трудом приподнялся на локте и дотянулся губами до ее прохладного, влажного, теперь уже прорезанного морщинами лба…