— Это еще что за птица фестиваль? — спросил Флегонт.
— А так фестиваль — водкупопиваль!
— Фестиваль — водкупопиваль? — переспросил Флегонт с восторгом. — Непременно! Умница Спиридон Павлыч! — выкрикивал он. — Фестиваль — водкупопиваль? Непременно! Сегодня же вечером! Гений Спиридон Павлыч! — А у меня сегодня, Спиридон Павлыч, — вдруг заговорил он, меняя свой восторженный тон на дружелюбно-ласковый и вместе с тем деловито-серьезный, — а у меня сегодня — вы слышали? — «Персидский марш» совсем не удавался. И кто его знает, вот этот вот палец мешал! Ведь вы знаете, я к «Утопленнику» «Персидский марш» присоединяю на случай мелкого битва? А то жестковато выходит!
А Жмуркин ровно в девять часов вечера проник в старую теплицу. Когда он зажег на столе свечу, он увидел Лидию Алексеевну быстро поднявшуюся с тахты. Ее лицо было бледно и словно озабочено чем-то.
— Я вот собственно зачем вас сюда вызвала, — заговорила она, не поднимая глаз и беспокойно теребя кружево рукава. — Вот зачем…
— Зачем-с?
— Не знаете ли вы, когда приедет Максим Сергеич?
— Макс? — переспросил Жмуркин насмешливо. — Макс приедет 15-го. Сего месяца, конечно.
— Это уж наверное?
— Совершенно точно-с. Телеграмма делового характера от них мне-с была. То есть от Макса. — Он усмехнулся. — 15-го, это уж совершенно точно-с, — повторил он.
Он пристально глядел на Лидию Алексеевну и ее волнение и беспокойство точно доставляли ему удовольствие.
— Так вот я хотела вас просить, — заговорила Лидия Алексеевна с беспомощным выражением, — не отложите ли вы окончательный ответ до 14-го? Видите ли, — она вся всколыхнулась, — я в вашей власти, но мне хотелось бы приучить себя к этой мысли. Немножко привыкнуть к ней. Освоиться… Видите ли, ведь я в вашей власти, — беспорядочно шептала она, — что же вам стоит? Не можете ли вы отложить до 14-го?
— Хорошо-с, — отвечал Жмуркин, несколько подумав.
— Благодарю вас, — прошептала Лидия Алексеевна, снова вся точно всколыхнувшись. — А чем вы можете засвидетельствовать перед Елисеем Аркадьевичем относительно нас? — вдруг спросила она, беспокойно потупляя глаза.
— Относительно вас с Максом? — переспросил Жмуркин. — А вот чем-с! — Он вынул из бокового кармана пиджака свою записную книжку и повертел ею перед глазами Лидии Алексеевны. — Вот этим самым! — добавил он, снова пряча книжку в карман. — Тут все по числам записано, — так не лгут-с! Дозвольте вас спросить, — вдруг переменил он тон: — целовались ли вы с Максом 14-го июня, на пророка Елисея, в комнатке возле буфета-с? Что же вы молчите-с? А второго числа того же месяца — у ограды сада в ихней усадьбе? А хотите ли я скажу вам, в каком вы платье сюда к Максу бегали-с? Хотите-с? Вот то-то и есть! Так не лгут. Вам не вывернуться! — добавил он и рассмеялся с злобным мучением на лице. — Не вывернетесь! — повторил он.
— Я это знаю, — зашептала Лидия Алексеевна, — я в вашей власти. И я хочу только, привыкнуть. Я знаю!
— И я вам эту отсрочку даю-с, — проговорил Жмуркин. — До 14-го-с!
Он подошел к двери и широко распахнул ее.
— Пожалте-с, когда так! Что же выстоите? До четырнадцатого-с, если уже на то пошло, будьте любезны!
Лидия Алексеевна быстро прошла мимо него, потупив глаза.
XX
Однако, этот расчет оказался не совсем верен, и Жмуркина поджидало некоторое разочарование. 14-го июля утром, совершенно неожиданно, в усадьбу возвратился Максим Сергеич Загорелов. Возвратился он счастливый, довольный и весь словно сияющий, так как поездка для него казалась вполне удачной, и все свои дела он обделал лучше и быстрее, чем рассчитывал. Вся усадьба снова увидела его красивую и сильную фигуру, с резкими и смелыми жестами, с звонким и решительным голосом. И тотчас же после своего приезда он с головой окунулся в дела, словно стосковавшись по ним, как по любимой женщине. Его видели в полях, где уже шла уборка, и на гумнах, и на скотном дворе, и на мельнице, у крутящихся снастей, и в лесу — намечающим будущие порубки и будущие насаждения. Он точно связывал собою воедино все работы в полях и лесах, на гумнах и на мельнице и как бы являлся душою какого-то громадного организма, какого-то сказочного чудовища, распростертого на берегах Студеной, обросшего зеленой щетиной лесов и золотистым пером злаков, мирно греющего горбатую спину своих холмов в свете безоблачных дней и жадно ревевшего у мельницы. И он являлся везде счастливый и довольный, окидывавший все свои начинания уверенным взором удачника. А Жмуркину неожиданный приезд Загорелова принес с собою некоторое разочарование, отодвинув самый решительный момент в его намерениях на неопределенное время. Жмуркин, конечно, был уверен, что его план нисколько не пострадал от этого в самой своей сути, так как Лидия Алексеевна по-прежнему находилась в полной его власти. Однако, он сознавал, что добиться свидания с нею теперь много труднее, и это раздражало и сердило его несколько. В то же время этот неожиданный приезд пробудил в нем и еще какое-то не вполне определенное для него чувство, мучительное и беспокойное, пронизывавшее его порою острою болью. Что это было за чувство и о чем оно напоминало ему, он долго не мог определить себе с достаточной ясностью; но каждый раз при его появлении в себе он беспокойно оглядывался на свой план, точно желая проверить, действительно ли он так неуязвим, как это казалось ему раньше. И каждый раз после самой тщательной проверки он убеждался лишь в строгой выдержанности этого своего плана и пытался успокоить себя, насколько мог.
Между тем Загорелов возобновил свои свидания с Лидией Алексеевной там, в старой теплице, как всегда. И теперь он находил в ней перемену. Она казалась ему грустной, точно чем-то озабоченной, как будто чем-то напуганной. При каждом малейшем шорохе она беспокойно вскакивала, тревожно озиралась, испуганно повторяла:
— Кто-то идет! К нам кто-то идет!
— Что с тобой, Лида? — спрашивал ее Загорелов, с участием заглядывая в ее глаза, в которых мерцал испуг.
— Я боюсь, — повторяла она, в испуге прижимаясь к нему, так что он чувствовал удары ее всполошившегося сердца. — Я боюсь, я очень боюсь, Максим!
— Чего?
— А вдруг кто узнает про нас? О нашей любви, о наших свиданьях вот здесь?
— Этого быть не может, — говорил Загорелов.
— Ну, а вдруг? Вдруг? — твердила она с тоскою, готовая расплакаться.
— Этого быть не может, — повторял Загорелов самоуверенно и упрямо.
Постоянные удачи точно ослепили его, и он не хотел верить, что и его может постичь несчастие, незадача, катастрофа.
— Я осторожен, — говорил он ей успокоительно, — кто же может узнать? У тебя это нервы; возьми себя в руки и верь мне. Разве ты не веришь мне, моему уменью, моей находчивости? Верь же мне, моя радость!
Он целовал ее и приходил к себе домой веселый и самоуверенный, как всегда, с беспечной улыбкой и звонким хохотом.
А Лидия Алексеевна, каждый раз, как ей нужно было войти в кабинет к мужу, мысленно крестила себя и шептала:
— Господи, защити меня, поганую! Господи, защити и укрой!
И она переступала каждый раз порог кабинета, как ступень эшафота. Каждый день приносил ей новые терзания, и часто Анфиса Аркадьевна заставала ее в слезах где-нибудь в скрытом местечке сада.
Как-то в одну из таких минут та спросила ее:
— Ты о чем, голуба? Скажи мне, может быть, и у тебя есть свой Лафре? Не бойся, я ведь тебя, голуба, не выдам, а научу. Ведь ему, — добавила она шепотом, — этому подлецу, моему родному братцу, так того и надо. Сам добивался этого, — ну, так и получай, рябая форма!
— Никого у меня нет, — отвечала ей Лидия Алексеевна печально.
И, поспешно утирая слезы, она думала о Загорелове:
«Никому я тебя не выдам, никогда и ни за что, а лучше уж сама на себе все перенесу!»
Мысль, что когда-нибудь ей придется увидеть этого человека избитого, искалеченного и изуродованного наемниками ее мужа, не давала ей покоя, сопровождала ее на прогулках, всюду, томила ее во сне, как тяжелый кошмар. Подавленная этой мыслью, она сама стала искать свидания с Жмуркиным, и однажды она встретила его по дороге между усадьбами. Он молча и почтительно поклонился ей, а она вдруг прошла на берег и стала глядеть на воды, вся обеспокоившись. Он понял, что она хочет с ним говорить, и остановился в той же позе в двух саженях от нее. Они оба производили впечатление людей, любующихся рекою.