— Нельзя, товарищи, к живому, серьезному делу подходить с фантазиями… Здесь фантазеры вот собираются даже на экспорт работать, на заграницу. У вас даже и проект об этом составлен и, говорят, вы его обсуждали серьезно… Фантазировать, товарищи, легко и очень просто. А вот как на деле осуществлять разные проекты — это особая статья…

Старики одобрительно загудели.

Поликанов сорвался с места:

— Совершенно правильно… Мудрят, чертомелят… По живому телу прямо собираются резать… Я прямо говорю при дирехторе, при товарище Широких: зря все придумано! Спасибо московским управителям, все ж таки доглядели, послали вот обревизовать… Не должна казна позволять денежки на ветер выкидывать… Они вот с Карповым стены ломать крепкие да ладные хочут, печь какую-то танельную строить собираются… А у нас горны, видал, какие? Еще сколько хошь простоят да продюжат, было бы уменье орудовать возле них…

— Верно, Поликанов!

— Совершенно правильно!

— И вовсе неправильно! — покрыл одобрительные возгласы Лавошников. — Ничего в этом верного нет.

— Товарищи!.. Спокойно!.. — председательский колокольчик залился и потонул в шуме. — Берите слово, а уж потом говорите, товарищи. Записывайтесь!

Андрей Фомич сидел неподвижно за председательским столом, рядом с Вавиловым, и был внешне спокоен и невозмутим. Только по легкому вздрагиванию какой-то жилки на щеках и по стиснутым кулакам, которые он твердо положил на стол, можно было почувствовать, что все внутри его клокочет. Андрей Фомич выжидающе молчал. Он знал, как умеют бузить ребята, как внезапно охватывает их слепое упрямство и владеет ими до какого-то момента просветления, которое в конце концов приходит. Он знал это еще на фронте, по боевой обстановке, еще по партизанским дням и невзгодам. И, сдерживая себя, он чутко следил за выступлениями, оглядывая быстрым, колющим взглядом каждого выступающего товарища; В сторону стариков, которые без сговору сгрудились в одном месте, он почти не глядел. Только раз взглянул на Поликанова, когда тот заговорил, и почти добродушно и по-дружески улыбнулся ему. А Капустину, который порывался выступить и разнести горячо и страстно противников, он сдерживающе шепнул:

— Обожди… Пущай накричатся… Остынут…

Но рабочие не остывали. И кончилось тем, что большинство одобрило выводы Вавилова.

А Вавилов откровенно и прямо заявил:

— Я представлю, товарищи, в центр доклад о том, что фабрика нуждается всего лишь в небольшом ремонте, в замене некоторых изношенных частей новыми. А против всего остального буду выступать с материалами и цифрами в руках, по совести, против…

— По совести… — раздраженно рассмеялся Капустин, шумно вылезая из-за стола. — Совесть-то, она всякая бывает… Разных цветов и мастей…

С собрания расходились шумно. Все были возбуждены. У некоторых лица были смущенные, растерянные. Рабочие подходили к директору и к Капустину и виновато говорили:

— У его цифры… Обосновано все… В самом деле, пожалуй, обидно такую уйму денег государственных тратить… Мы и так продюжим.

— Со временем, может, и надобно будет все это наново переделывать… А нынче, товарищ Широких, обождать надо…

Андрей Фомич молчал. Раздувая ноздри и играя желваками на щеках, он собирал свои бумаги на столе и не отвечал.

На конторском крыльце была сутолока. Красноватая мигающая лампочка лила тусклый свет на расходящихся рабочих.

Поликанов и Потап медленно спускались в теплую и умиротворенную тишину летней ночи. Потап смеялся:

— Поджал хвост дирехтор-от… Скис…

— Не радуйся, ворона! — звонко прокричал кто-то. — Рановато ты веселишься… Это еще потом видно будет, кто скис да хвост поджал!..

— Лавошников… — недовольно сказал Поликанов, узнав голос. — Хлопотный парень! Ну его…

Вавилов уезжал назавтра после собрания. Опять каурый сытый конь горячился и приплясывал, нетерпеливо порываясь к гладкой, просторной дороге. Опять кучер, тот самый, который вез его со станции, оглядывал Вавилова и ладней примащивался на облучке.

Вавилов вышел с вещами из посетительской и полез в пролетку.

С длинных скамей, устроенных возле ворот, поднялись старики и подошли к пролетке:

— Уезжаешь, Валентин Петрович? Ну, счастливо…

— Понаведывайся еще…

— Может, опять командируют? Приезжай…

Вавилов приветливо раскланялся со стариками и протянул руку. Те полезли прощаться.

Кучер оглянулся, тронул вожжами. Каурый конь присел и рванулся. Бурая пыль окутала улицу. В бурой пыли скрылись Вавилов, каурый конь, пролетка.

Когда пыль улеглась и улица снова протянулась сонная, жаркая и пустынная, Потап, выколотив трубку, мечтательно вспомнил:

— Вот аногдысь провожали Валентина Петровича… Было делов… Помните, старики?

Старики кивнули головами:

— Помним… Как жа…

— Спервоначалу был стол в конторе для конторских и мастеров… Потом молебствие напутственное для легкости путешествия… Потом по цехам водку выставили с закуской, колбасой, пряниками, вобче чем полагается.

— Помним… — вздохнули старики, жадно слушая, жадно вспоминая.

— А опосля всего, — продолжал Потап, — когда усадили Валентина Петровича в тарантас — тарантасы тогды ходили тройкой — снял он шляпу, помахал, а тут гудки как загудут, заревут. И так ревели до той поры, покеда он все двенадцать верст до станции не отмахал… Гудели и гудели… А мы водочку за его здоровье кушали…

— Да, было… — вздохнули старики.

— Конешно… — тянул Потап, жмурясь на яркое полотно улицы, — капиталист, хозяин, наживался и капиталы имел большие. Но и нам жилось — нечего грешить — не плохо…

Потап задумчиво притих. Старики помолчали. В жаркой истоме раскаленного дня, в скупой тени, где они прятались, медленно и томно мечталось. Тихие воспоминания лениво разворачивались, лениво ползли из прошлого.

— Не плохо… — вздохнул кто-то, заменяя примолкшего Потапа. — Вот бывало такое. Надо, скажем, покойнику Петру Игнатьичу в строк подряд казне сдать, а сработано мало. Пакостили, али што… Ну, приходит сам в цех, здоровается, то, се… Говорит: «Ставлю, ребята, полведра, чтоб было сполнено вовремя. Будет? — спрашивает, — могу надеяться?» — «Можете, Петр Игнатьевич, уполне можете». Действительно, приналяжем, упряжемся, работаем не шесть, не восемь часов, как нонче, а двенадцать, до шашнадцати часиков догоняли в сутки — и выгоним заказ как следовает… А как выгоним — тут же из конторы несут бутылки, калачей, огурцов — пейте…

— Было… было… — возбуждаются старики. — Сколько раз было так…

Улица сонно и пустынно дымилась зноем. Горячее затишье лежало над поселком, над крышами, над пыльными, опаленными солнцем тополями. Со стороны фабрики ползли мерные звуки: рокот воды, урчанье мельниц и толчей, вздохи паровиков.

Старики изредка лениво взглядывали в сторону фабрики.

У стариков тряслись руки, их тело одрябло. Фабрика высосала из них живые соки.

И теперь они смотрели на нее издали и сплетали быль и небыль воспоминаний.

— Да, да, бывало…

Глава четвертая

Почту привозили со станции рано утром. Почтовик закрывался на крюк и вместе с помощником медленно и вразвалку разбирал корреспонденцию. Конторскую почту он откладывал на отдельный столик, и на столике этом каждое утро вырастала объемистая стопка пакетов и тюков. Позже приходил из конторы сторож Власыч и забирал эту стопку, каждый раз удивляясь:

— Куды это они эстолько гумаги тратют? Беда…

Он уносил пакеты и письма в контору и клал их на конторку делопроизводителя. Тот быстро просматривал, не вскрывая, пакеты и передавал их директору.

Директор неуклюже обрывал угол конвертов и вытаскивал бумаги, которые читал внимательно и сосредоточенно.

В это утро Власыч вместе с другой почтой притащил пакет, над которым Андрей Фомич просидел долго, хмурясь и постукивая кулаком по столу.

Он читал и перечитывал полученную бумагу и, когда прочитал ее раза три, позвал Карпова.