Она улыбнулась и остановилась, остановился и ее спутник. Оба глядели на Романа Романыча.
Роман Романыч не знал, что дальше делать. Уже хотел пройти мимо, но вернулся и, подойдя к девушке, вторично приподнял фуражку.
— Извиняюсь. Вы меня признаете?
— Как же! — улыбнулась девушка. И обратилась к молодому человеку. — Это, Володя, и есть инженер Пластунов. Знакомьтесь. Это мой брат, Владимир. Лучше зовите Вовка, — улыбнулась она.
Роман Романыч вежливо и солидно раскланялся с молодым человеком.
Ему особенно понравилось, что девушка многозначительно подчеркнула слово «инженер».
— Зайдите к нам! — предложил брат Веры.
— Что вы! Зачем же? — опять смутился Роман Романыч.
Девушка весело рассмеялась:
— Боитесь? Разве мы такие страшные?
— Что вы! Наоборот, — пробормотал Роман Романыч.
Он зашел к ним. Просидел весь вечер.
Вера и ее брат разговаривали с Романом Романычем, как со старым знакомым, так что под конец вечера он перестал смущаться и чувствовал себя как дома.
Говорили о театре, о кино, о последнем боевом фильме, о певцах.
— Я, понимаете ли нет, — говорил Роман Романыч, слегка кокетничая, — ужасно обожаю театр. Особенно оперу. Меня, что называется, хлебом не корми, а дай послушать какую-нибудь вещицу. Вот, например, «Звени, бубенчик мой, звени» очень, понимаете ли нет, превосходная оперная ария. Я ее сам прекрасно исполняю.
Упомянул вскользь и о Донбассе, и об инженерстве. По обыкновению, пожаловался на труд инженера.
— Заработок, слов нет, великолепный, а вот работа беспокойная. Разъезжай то туда, то сюда. Нервы издергивает здорово. И ответственность большая. Чуть что не сообразил, не взвесил, как следует быть — ну, понимаете ли нет, — и пропало дело.
Уже поздно вечером Роман Романыч собрался домой.
Брат Веры просил его заходить по четвергам с восьми часов.
Мать, пожилая женщина с приветливым лицом, тоже сказала:
— Заходите, Роман Романыч!
Прощаясь, Роман Романыч с чувством поцеловал руку Веры.
Подойдя к ее матери, подумал: «Старым целовать не принято».
И крепко пожал старушкину руку.
Каждый четверг, ровно в восемь часов вечера, Роман Романыч дергал медную ручку звонка у двери, на которой белела приколотая кнопками самодельная визитная карточка: «Владимир Валентинович Смирин».
Дверь отворяла мать Смириных, Любовь Васильевна.
Кутаясь в пуховую косынку, она говорила, приветливо улыбаясь:
— Здравствуйте, Роман Романыч!
Роман Романыч почтительно пожимал ей руку.
— Проходите! Володя дома, — приглашала Любовь Васильевна.
Роман Романыч вежливо отвечал: «Очень приятно» и проходил по темноватым комнатам в самую заднюю, большую и тоже полутемную комнату, где, кроме брата и сестры Смириных, всегда находился кто-нибудь из молодых людей — приятели Владимира или подруги Веры.
Знакомя Романа Романыча с гостями, Владимир и Вера постоянно к его имени, отчеству и фамилии прибавляли — «инженер», что отчасти смущало Романа Романыча, но в то же время и весьма льстило его самолюбию.
Комната, где собирались гости, была обставлена хорошо: кожаные кресла и стулья, большой, с высокой спинкой, кожаный диван, массивный письменный стол, на стенах несколько картин непонятного содержания, оленьи головы, портреты Владимира, Веры и их покойного отца, гвардейского полковника с пушистыми усами. А над письменным столом — портрет длинноволосого худого человека, устремившего куда-то вдаль безумные глаза.
За несколько четвергов Роман Романыч поближе познакомился с гостями Смириных.
Почти все очень молодые люди.
Роман Романыч считал их учащимися. Большинство из них приносило с собою солидные портфели. После и Роман Романыч стал приходить с портфелем. В портфеле лежала вечерняя газета и иностранная книга, с которой Роман Романыч раньше сиживал в скверах.
Гости Смириных разговаривали большей частью о книгах, о стихах, спорили; иногда говорили о кино.
Тогда Роман Романыч поддерживал разговор: хвалил или ругал, как и все, какой-нибудь последний фильм.
Впрочем, гости Смириных Романа Романыча не интересовали.
Интересовала его только Вера.
Вера действительно была очень недурна.
Прелестные светло-серые с каким-то особенным, словно внутренним блеском глаза; стрельчатые шелковистые ресницы; тонкие правильные дуги темных бровей красиво выделялись на лице изумительной белизны и свежести, и, что редко бывает у женщин, — красивые ноги: полные, но очень стройные, точеные, с небольшими, плотными ступнями. Обтянутые белыми чулками ноги Веры напоминали ноги мраморных статуй.
Не портила девушку и некоторая полнота.
Но особенно в ней привлекало сочетание чего-то нежно-детского с величественно-женственным.
Из подруг Веры были еще две недурненьких: Тамара — черненькая, бойкая, прозванная Чертенком, и Любочка Волкова.
Но у Тамары был некрасивый подбородок, острый и великоватый, и узкая втянутая спина, а Любочка Волкова, хорошенькая лицом, имела такие короткие ноги, что, когда она стояла, было похоже, что сидит.
Любочку всегда сопровождал, не отходя от нее ни на шаг, единственный пожилой гость Смириных, очень болтливый и всегда нетрезвый человек, до смешного гордящийся тем, что носит фамилию последнего министра последнего царя.
Любочка в болтовне не уступала старику с фамилией министра, но его болтовня была язвительна и желчна, а Любочкина — вздорна и всегда неуместна.
Любочка все время смеялась, даже тогда, когда ела и пила.
Она была здорова, как рыба, и, как рыба, — глупа.
Самые глупые шутки она принимала всерьез и задавала такие нелепые вопросы, до каких не додумывался даже Иуда Кузьмич Моторин.
Так, Любочка Волкова вполне серьезно могла спросить:
— Почему летом жарко, а зимою холодно?
Или:
— Что было бы, если бы люди не умирали?
Роман Романыч мысленно называл Любочку дурочкой. На Веру же смотрел со скрытым восторгом, ловил каждое ее движение, жесты. И был убежден, что вся молодежь ходит к Владимиру исключительно из-за Веры и что все безумно в нее влюблены. И поэтому всех их Роман Романыч считал своими соперниками, не сближался с ними и втайне гордился своей красивой наружностью, обеспечивающей, по его мнению, победу над сердцем красавицы Веры.
Верой Роман Романыч тоже гордился. Особенно после такого случая. К Смириным ходил известный, выпустивший в свет несколько книг писатель. Однажды он пришел пьяный, стал перед Верою на колени и просил, чтобы она позволила поцеловать ее ногу. Получив отказ, он стал просить разрешения поцеловать ее туфельку, а когда ему и в этом было отказано, пытался выброситься за окно.
Тогда Вера, уйдя за ширму, выбросила оттуда туфельку, которую сумасбродный писатель принялся страстно целовать.
Вспоминая об этом случае, Роман Романыч думал:
«Писатель не писатель, а ничего, брат, не попишешь: туфель поцелуй и считай за счастье неземное. Ловко!»
А спустя несколько времени, встретив писателя уже значительно пьяного, пригласил его в ресторан и там осторожно заговорил о Вере Смириной.
Писатель уставился на него мутными, пьяными, измученными глазами и заговорил, морщась как от боли:
— Я горд, самолюбив. Я невозможен: дик, необуздан в страстях. Я — пьяница, развратник, дебошир. О моих скандалах в газетах писали. Но сердце у меня детское: дикое и чистое, как у Дмитрия Карамазова. И о ней, о Вере, скажу словами Мити Карамазова: «Царица души моей».
И, криво усмехнувшись, добавил:
— Все под Достоевским ходим, верно?
Роман Романыч не понял, о каком Карамазове говорит пьяный собеседник, и еще более было неясно, почему все должны ходить под каким-то Достоевским, но утвердительно кивнул головою.
А писатель продолжал тихо и раздумчиво:
— Первый раз я увидел ее, когда ей было лет двенадцать, не больше. Да, лет двенадцать. Она и тогда была красива и стройна. Я сразу ополоумел. Понимаете… Я ночи не спал, стал писать стихи. Чуть не ежедневно ездил к ним. Просиживал часами с Владимиром и его матушкой. А Верочка играла в соседней комнате с подругою. Вот с этой же, с Чертенком. А я сидел как дурак. Чтобы только слышать ее детский смех, почувствовать в своей руке ее ручку при встрече и при прощании. Дома я негодовал на себя, презирал. Но я ее чисто любил. Мне только хотелось смотреть и смотреть на нее. Я стихи тогда писал. Дурацкие, как гимназист. А был женат уже, имел ребенка.