Другим существенным фактором в этом превращении явилось развитие прозелитизма — приобщения к иудейской религии людей других народностей. Есть основания считать, что прозелитизм получил значительное распространение в греко-римском мире[83]. Это, конечно, не могло не отразиться и на облике самого исповедуемого бога. Новые социальные и политические условия и идейные движения эпохи понуждают его «смотреть» на вещи шире своего двойника из Иерусалимского храма. Так, в Иерусалиме ждут близкого по времени земного мессию, потомка царского дома Давида, который будет помазан в земные цари и будет править Иудеей. В диаспоре этот образ абстрагируется. Предметом опеки мессии становится весь мир; целью его прихода — спасение человечества.

В этой связи уместно вспомнить, что в греческом переводе Библии, Септуагинте, само осуществление которого до известной степени ломало узконациональный характер этого памятника и обращало его к греко-римскому миру, ветхозаветный бог Ягве утрачивает свое имя. Вместо него в греческий текст введено слово кюриас (κύριος) — повелитель, владыка, господь, что, может быть, еще с одной стороны иллюстрирует общую тенденцию к абстрагированию и «интернационализации» образа иудейского бога за пределами самой Иудеи. И когда Филон Александрийский, один из наиболее известных еврейских философов диаспоры, в своем аллегорическом толковании Библии налагает на старые представления о Ягве античные идеи о беспредельном и абстрактном Логосе, то он в общем не выходит за пределы очерченной выше тенденции.

Таким образом, монотеизм диаспоры становится более всеобъемлющим, более «наднациональным» и гибким, чем ограниченный территориальными, этническими и консервативно-религиозными препонами монотеизм собственно Иудеи. И это не могло не обусловить его роль в выработке христианских представлений.

Таковы некоторые черты религиозных движений в Римской империи в эпоху формирования христианства, и «безбожный» Лукиан метко запечатлел их в своих многочисленных сатирах. Наплыв чужеземных богов, совмещение функций, тенденцию к универсализму он изобразил применительно к греческому Олимпу в своем «Собрании богов». Старые боги, повествуется там, — Зевс, Посейдон, Аполлон обеспокоились тем, что на Олимп проникло множество чужеземцев, так заполонивших небо, что собрание богов стало походить на беспорядочное разноязычное сборище, и не стало даже хватать амброзии и нектара. В связи со всем этим исконные олимпийцы постановили учинить чистку. Пришлые боги должны прийти на суд, представить свидетелей и доказательства своего высокого происхождения. Тот, кто этого сделать не может, будет низвержен, и судьи не посчитаются с тем, что у него на земле много храмов и люди признают его за бога. «И каждый, — намекая на стародавние времена, возглашает сатирик, — пусть делает только свое дело. Афина не должна исцелять, Асклепий — пророчествовать. Аполлон пусть не исполняет сразу столько дел, но, выбран что-нибудь одно, да будет либо пророком, либо музыкантом, либо врачом»[84].

В конце этой вереницы божеств, продефилировавших на этих страницах, должен быть помещен еще один бог. Он возник на развалинах республики и вошел в Рим вместе с победоносными императорскими легионами. Это был сам император, вознесенный Фортуной высоко над другими людьми и уже этим самым завоевавший право примкнуть к сонму небожителей.

В 27 г. до н. э. император Октавиан получил от римского сената титул Августа — священного. Около этого времени его культ был учрежден в некоторых восточных провинциях. Ему воздвигаются храмы, его имени придаются эпитеты: благодетель, избавитель, спаситель.

Последним эпитетом император вводился в круг сотерических (т. е. спасительных) божеств, к которым в общем следует отнести и Иисуса Христа. В магической раннехристианской формуле, образованной из первых букв греческого слова «ихтюс», к Христу прилагается тот же термин «сотер» — спаситель.

«Пришествие» Августа изображалось льстивыми придворными как исполнение воли провидения[85]. Вокруг его биографии начинают складываться благочестивые легенды. Светоний собрал целый ряд таких рассказов о «счастливых и великих» знамениях, связанных с рождением и младенчеством Августа. Тут и вещие сны, в которых Юпитер отличает его от других отроков и вручает печать республики, и необычное зачатие. Совсем как евангельская Мария, мать Августа Атия родила его от бога Аполлона, который под видом дракона сочетался с ней, когда она в полночь заснула в его храме[86]. Таким образом, император оказался прямым потомком Аполлона, и это, разумеется, освящало его земную власть и давало право на божеские почести.

Так устанавливается культ императора, возникают особые жреческие коллегии, перед его изображениями приносятся жертвы, и новый культ входит как равный в состав других культов империи. Искусственное, часто насильственное насаждение императорского культа является характерным штрихом для тех исканий, которые в первые века империи велись и снизу и сверху.

Император Август — верховный жрец. Рим. Национальный музей.

Мы уже упоминали о скептицизме, овладевшем образованными слоями римского общества на рубеже между республикой и империей. Он не исчезает и в дальнейшем; сатиры Лукиана, который, по выражению Энгельса, одинаково смеялся и над язычеством и над христианством, имели широкий круг читателей. Взгляды эпикурейцев на загробную жизнь, их суждения о невмешательстве богов в дела людей пользовались распространением, и бытовая зарисовка Лукиана, где приверженцы лжепророка Александра прежде чем начать мистерии символически изгоняют эпикурейцев, достаточно выразительно свидетельствует об известности последних.

Идеи скептицизма в известной степени коснулись и «маленьких людей». В ряде эпитафий они выражают сомнения в загробной жизни, в воздаянии, в значении благочестия для получения потустороннего блаженства. Иногда такие взгляды вызывают у авторов эпитафий глубокий пессимизм, иногда в них явственно ощущается влияние эпикуреизма.

Красильщик Амарант и привратник Филолог, бывшие в разное время мужьями покойной Гилары, просят ее помнить о них, если только те, подчеркивает автор надгробия, кто под землей, способны что-либо чувствовать. Вольноотпущенник Гермен в эпитафии на могиле жены пишет: «Прошу вас, маны, если вы существуете (разрядка моя. — М. К.), чтобы Требеллии было хорошо»[87]. Некий отпущенник, чьим уделом в течение всей жизни был обременительный труд, пишет в эпитафии, что хотя могила — отдых, однако он не знает, что он теперь, и не знает, чем будет. «Небольшое утешение, — констатирует эпитафия, — остается нам за наши дела»[88].

В некоторых надписях неверие в загробное существование завершается советом пользоваться всеми благами, пока человек жив. В других содержатся глубокие раздумья над проблемой жизни и смерти. «Некогда нас не было, — пишется в одной эпитафии, — мы родились, теперь мы пребываем в покое такими, какими были, оставь же заботы». «Меня не было, меня нет, и это меня не касается»[89],— перелагает эпитафия некоей Примитивы, жены раба-управителя, известное изречение Эпикура: «…смерть не имеет к нам никакого отношения, так как, когда мы существуем, смерть еще не присутствует, а когда смерть присутствует, тогда мы не существуем»[90].

В век, когда Фортуна, вознесшая из безвестности одних и на глазах у всех губившая других, является как будто предметом всеобщего почитания, в баснях и поговорках эпохи встречаются и иные мотивы. «Никогда Фортуна не бывает сильнее разума», — говорится в одной басне; боги не прислушиваются к обетам и просьбам лентяев, они помогают тем, кто сам помогает себе, утверждает другая[91].