— Что ж, с радостью. Очень хотелось бы почитать.

— От моей идеи просто дух захватывает, вот почему вам следует прочесть, — сказал Уилкинс. — Сейчас-то вы не готовы ее воспринять, думаете, что я несу ахинею. Дурацкая, мол, задумка. Но когда до вас дойдет, вы увидите все в правильном свете. Зримо представите себе, как эти маленькие хлипкие самолетики появляются из-за холмов и идут на бреющем над Галлией, рассыпая копья и камни...

— Они у вас не вооружены пушками и пулеметами?

— Разумеется, нет. До изобретения пороха тогда было еще очень далеко.

А я стараюсь сохранить историческую правду, поэтому у римлян есть только самолеты.

— Но раз у них есть самолеты, значит, есть и двигатель внутреннего сгорания, — заспорил я. — И бензин. И очищенные масла. Но в этом случае они просто не могли не иметь всего остального — всего того, что мы имеем сегодня: автомобилей, лифтов, бомб. Возможно, даже атомных.

— Да не волнуйтесь вы так, — с самоуверенной ухмылкой ответил Уилкинс и снова похлопал по рукописи. — Все здесь. Все разложено по полочкам.

— А издатель у вас есть? — спросил я.

— Издатель! — выплюнул Уилкинс, разом побагровев от ярости и сжав кулаки. — Слепцы! Все до единого! Либо норовят спереть твой труд, либо не желают замечать даровитого автора. Даровитого, именно даровитого. Где им разглядеть дарование. Цепляются за опробированное и затасканное, а больше ничего знать не хотят. Когда приносишь им настоящий свежак, что-то новое, незаезженное, что-то действительно захватывающее, они знать не знают, как им быть.

— Значит, вашу рукопись все время отвергают?

— Ходил я к одному парню, — немного успокоившись, продолжал Уилкинс.

— Обещал издать. На паях, кажется. Так это называется. Я оплачиваю издержки, типографию, все такое, а он издает и рассылает по книготорговцам.

Мне и невдомек, что там такая механика, но вот поди ж ты. Парень говорит, это в порядке вещей. Показал мне груду книг, изданных таким манером.

Некоторые на вид очень даже ничего, хорошая работа: веселенькие обложки, белая бумага, буквы красивые. Но я никогда не слыхал их названий, и это настораживает. Конечно, какой из меня книгочей? Не ахти какой, читаю почти исключительно по своей теме. Вот вы — другое дело. Наверняка вы о них наслышаны. Во всяком случае, о некоторых.

— Я тоже мало читаю, — признался я. — Почти не знаю современных авторов. Мой круг чтения — главным образом научные труды.

— Точь-в-точь как у меня, — радостно сказал Уилкинс. — Мы с вами родственные души. — Он улыбнулся сначала мне, потом — своей рукописи. Завершил, наконец.

— Это хорошо, — похвалил я его.

— Парень говорит, так начинали все, у кого теперь громкие имена, продолжал Уилкинс, устремив взор в пространство. — Издавали свои произведения на паях с такими, как он. Лоуренс, Джеймс Джойс и другие маститые, так он сказал.

— Это возможно, — согласился я. — Увы, я не очень хороший знаток истории литературы.

— Разумеется, это обойдется в тысчонку-другую, — продолжал Уилкинс.

— А потом еще придется вкладывать в рекламу. Без нее в нашем мире — ни тпру ни ну, уж вы мне поверьте. У меня есть задумки, как раскрутить эту книжку. Издать рекламные экземпляры — такие, чтобы глаза на лоб полезли, прописать в «Нью-Йорк-таймс», во всех газетах страны. Пусть читающая Америка узнает...

— Вас послушать, так это немалые расходы, — ответил я, ощутив легкую дрожь, сопутствующую зарождению дурных предчувствий.

— Чтобы сделать деньги, надо потратиться. Но подумайте о прибыли, запел певец мировой скорби. — Для начала — книжные ярмарки. Издания за рубежом. Экранизации. По моей книге наверняка можно сделать кино. У меня тут наброски по подбору актеров. Юлий Цезарь в молодые годы — Джек Леммон.

Барбара Николз... кажется, он где-то здесь... — Уилкинс принялся копаться в стопках, но без особого успеха. Наконец он бросил это дело и сказал:

— Ага!

Вот и обложка. Черновая заготовка.

Он протянул мне лист с каким-то рисунком, выполненным все в той же технике — темно-синими чернилами. По верху страницы в две строки шел заголовок, начертанный дрожащей рукой и отдаленно смахивающий на эмблему из мультяшки про Сверхчеловека: «VENI, VIDI, VICI БЛАГОДАРЯ ВОЗДУШНОЙ МОЩИ».

— Разумеется, это лишь грубый набросок, — без всякой нужды сообщил мне Уилкинс. — Я не живописец. Придется нанимать кого-нибудь, чтобы сделал все как следует.

Похоже, он все-таки умел оценивать свои возможности. Во всяком случае, Уилкинс был прав, когда не стал причислять себя к живописцам. Уж как я ни силился, а все-таки не сумел разобрать, что именно изображено на рисунке. Он состоял из бесконечно большого числа линий, прямых и изогнутых, коротких и длинных, зачастую пересекавшихся, но я понятия не имел, что они обозначают.

Может, хлипкий самолетик-биплан, который несется над холмами Галлии? Сказать что-либо определенное не было никакой возможности. Я едва не перевернул листок вверх тормашками в надежде увидеть что-нибудь более вразумительное, но вовремя спохватился, потому что такой переворот дела всей жизни наверняка оскорбил бы Уилкинса. Он бы подумал, что я поступил так нарочно, чтобы высмеять его как рисовальщика.

Я сказал:

— Кажется, я не в состоя... это не...

— Цезарь на военном совете, — пояснил Уилкинс. — Император и члены его штаба возле одного из самолетов. — Он по-прежнему стоял на коленях над чемоданом, но теперь повернулся ко мне и принялся тыкать пальцем в завитки на листе, одновременно давая пояснения:

— Вот самолет. А вот Юлий. И один из верных ему готских воевод.

Мне оставалось лишь кивать и отвечать: «Да, да, очень красиво», что я и делал.

Когда с изучением рисунка было покончено, Уилкинс забрал его у меня, снова подполз к чемодану и вложил иллюстрацию обратно в стопу где-то возле середины рукописи. При этом он, не глядя в мою сторону, завел такую речь:

— Что мне нужно теперь, так это деньги. Найти, как водится, подходящего человека и поделить прибыль пополам. Верного человека, родственную душу. Чтобы вложил деньги. Парень из издательства берет на себя печать и сбыт — за наличные, без участия в прибылях. Я делаю книгу, рекламный экземпляр, всю раскрутку, выступаю в «Вечернем представлении» и так далее. Забираю пятьдесят процентов. Третий парень платит, помогает начать дело, а потом сидит, сложа руки, и тоже получает пятьдесят процентов.