Как-то Лиза вернулась из гаража раньше обычного. Она только включила электроутюг, начала гладить блузку, как зашла Вера. Снова заговорила о своем...

И тут Лиза посмотрела на стол и вскрикнула. Блузка ее дымилась под горячим утюгом.

— Вот растяпа!.. Что же я теперь надену? Я сегодня провожу заседание комитета. Впервые в жизни. И такое заседание...

— Знаю. Печальное заседание, — сказала Вера, открывая дверцу шкафа и вынимая оттуда одну из Лизиных блузок, которые шились еще тогда, когда сестры гордились своим сходством. — Надевай эту.

Лиза сначала засомневалась, но желание надеть любимую блузку взяло верх. Розовая блузка с тонким кружевом на груди и на рукавах была Лизе очень к лицу:

— Ну, я сейчас и свою надену! — Воскликнула Вера, выбегая из комнаты.

Через несколько минут она вернулась и тоже метнулась к зеркалу.

— Ну, как?..

Тот, кто мог бы посмотреть, как четыре одинаковые девушки смотрят друг на друга и даже одинаково улыбаются, наверное, поверил бы, что в мире не без чудес.

Даже отойдя от зеркала и стоя у окна, они были друг для друга зеркалом. Чтобы Лиза могла представить себе, как она сейчас выглядит, ей достаточно было взглянуть на Веру. И она смотрела на свою сестру, готова ей простить все прошлые обиды. Действительно, чего они не поделили?..

Сестры молча улыбнулись, обнялись, поцеловались.

Для обоих было понятно, что отныне под материнской крышей снова воцарится мир.

Примирение с сестрой Лизу радовало. Зеркало больше не вызывало неприятных чувств. И Лиза заглядывала в него то через плечо, стоя спиной к шкафу, то сбоку. Юбка из синей шерсти, розовая блузка из легкого шелка, белокурые волосы, спадающие на плечи, и двадцать два девичьих года, сделавших ее значительно красивее, чем она была три года назад — все это теперь было в ее глазах теми ценностями, о которых не стоит забывать.

— Вот видишь, что нас помирило!.. Блузка, — смеялась Вера. — Видно, все женщины из одного теста слеплены...

Когда Лиза поднялась по лестнице заводоуправления, она увидела, что у дверей комсомольского комитета сидит Владимир Сокол. Вид его свидетельствовал о том, что парень сильно переживал свою вину. Лизе стало жалко его. Но вина Сокола была очень серьезная, и Лиза не имела права показывать ему малейшего прекраснодушия.

— Здравствуй, Лиза. Мне сказал наш комсорг, чтобы я к тебе зашел раньше.

— Да. Заходи.

Они уселись за небольшой полированный столик, приставленный к письменному столу с такой же коричневой полировкой. С чего начинать разговор?.. Комсорг завода несколько дней назад был вызван на трехмесячные курсы, и вся ответственность за комсомольскую работу на заводе легла на Лизу. А она сидит сейчас напротив этого черноволосого парня, который по сути совершил преступление, и не знает, что ему сказать.

— Ну, что же, — волнуясь не менее Владимира, начала Лиза. — Будем рассматривать на комитете. Понятно?..

— Как же тут не понимать? — Сказал Владимир, не поднимая глаз.

— Дело серьезное.

— Знаю.

— Как же ты мог?

— Да кто его знает... Я только второй год на заводе. Мне говорили, что иногда снаряд застревает в стволе. Заклинивается. Я не воевал, не видел. Как-то не верилось. А при мне не случалось, потому что теперь не часто такой лом приходит... Ну, вот. Прозевал.

— Эх, ты, Сокол!.. Откуда ты?

— Из деревни. С Винницкой области.

— Что же нам делать с тобой?

— Не знаю, — сокрушенно ответил Владимир. — Судить, видимо, будут. По головке за такое никто не погладит.

— Судить, — грустно повторила Лиза, то ли подтверждая его слова, то ли только раздумывая над их беспощадным содержанием. — Как ты думаешь, если бы ты не признался, можно было бы установить, чья это вина?

— Конечно. Нас же только трое в одной смене. Ну, была бы не моя, так наша. Всем бы пришлось отвечать. А зачем всем, когда один виноват?.. Мне же от этого не легче, что со мной еще двое будут. Только и того, что совесть замучает.

Лиза внимательно посмотрела на Сокола. Нет, он даже не думал о том, что после своего нечаянного преступления повел себя благородно, без колебаний признав свою вину. Это хорошо. Значит, это у него в крови. Но вина все же была достаточно серьезная.

— Работал ты неплохо, — продолжала Лиза. — И грамоту получил. Тебе нравится работа на шихтовом?

— Работа ничего, — все так же не поднимая головы, ответил Сокол.

— Образование какое?

— Десятилетка.

...Заседание заводского комитета комсомола началось ровно в семь. В комитете установилась традиция — персональные дела рассматривать в конце заседания. Делалось это не только по каким-то процедурным соображениям. Главное в этом было то, что провинившийся комсомолец, ожидая рассмотрения своего дела где-то за дверью, должен значительно острее, чем в другом месте, пережить свою вину перед коллективом. Более важных вопросов, чем персональное дело Сокола, сегодня на заседании комитета не стояло, потому-то всем не терпелось покончить с второстепенными вопросами и перейти к основному. Но Лиза не хотела нарушать установленную традицию. Она даже не знала, правильно ли делал комсорг, заведя такой порядок. Ей казалось, что правильно. Хотя Сокол понимал и признавал свою вину, но ему не помешает лишний раз почувствовать ответственность перед заводом, перед комсомольской организацией, перед государством. Пусть ждет, пусть волнуется. Чем бы ни закончилось для него это заседание, — его волнение, его внутренняя борьба пойдут на пользу.

А как закончится заседание?.. Знала ли это Лиза? Она советовалась с парторгом завода Дорониным. Тот сказал:

— Вы там у себя лучше ознакомились с этим делом. Сокол — комсомолец. Решать за вас — это значит отбирать ваши права, приуменьшать роль комитета комсомола. Смотрите сами.

Владимир забился в самый угол, глядя исподлобья на членов комитета. Тому, кто не знал его (а некоторые из членов комитета видели его редко), могло показаться, что в его взгляде больше недружелюбной настороженности, чем осознания своей вины и осмысленного отношения к происходящему.

Когда Соколу дали слово, неизвестно почему его правая рука оказалась в кармане. Смотрел он не на присутствующих, а куда-то в окно. Пальцами левой руки Владимир барабанил по спинке деревянного стула, будто перебирая лады баяна. Все это придавало ему задиристого вида.

— Ну, что молчишь? — Строго спросил кто-то из членов комитета.

— Да он и ведет себя неприлично.

— Вынь руку из кармана и не барабань пальцами. Ты на заседании комсомольского комитета, а не на вечеринке.

Владимир, придя в себя, опустил руки и, не зная куда их деть, крепко впился пальцами в спинку стула. Голову он повернул к присутствующим.

— Будет он говорить или нет?..

— Что же ты молчишь, Сокол?.. — Обнадеживающим тоном обратилась к нему Лиза.

Владимир поднял голову, оглядел комнату. В голове туманилось, голоса доносились будто издалека. Он понимал, чего именно требовали от него эти голоса, но никак не мог им ответить. Лиц он не видел — видел только глаза, которые смотрели на него строго, с осуждением. Что он может сказать?.. Оправдываться он не хотел и не имел на это никакого права. Так он и сказал:

— Что я могу сказать?.. Мне и говорить нечего. Прозевал... Не заметил. Виноват.

— Это все?

— Все.

Началось обсуждение. Как и всегда, первым взял слово комсорг прокатного Ваня Сумной. Говорил он долго, щеголяя знанием политических терминов, цитируя по памяти Маяковского, Горького. Члены комитета нетерпеливо поглядывали на часы. Можно было рассчитать — до сути он дойдет через двадцать минут.

— По сути, Ваня... По сути.

— Простите. Вопрос серьезный... Теперь позвольте о товарище Соколе.

— Наконец!..

— Как можно расценивать подобные факты в связи с международным положением? На сегодняшний день мы имеем полное политическое единство народов Советского Союза...

Всем стало ясно, что Ваня Сумной еще не скоро кончит. Дело в том, что он в своей речи не успел сказать всего, что было у него записано, и теперь, назвав имя Сокола, пользуется им как щитом, из-за которого можно атаковать членов комитета общеизвестными истинами. Лиза решила его не перебивать, иначе возьмет слово для справки и все равно закончит свою речь так, как подготовил ее за несколько дней до заседания.