Валентина тоже сидела перед открытым окном, не зажигая свет. Она даже не оглянулась. Подошел, взял ее за плечи. Вздрогнула, будто он прикоснулся к ее телу холодным железом. Да, думает о нем... Как она может, как она смеет о нем думать, когда рядом стоит тот, кто любит ее больше собственной жизни?.. Яростная и болезненная ревность завладела Федором. Пальцы судорожно сжали плечи Валентины. Она вскочила, резким движением повернула к нему голову. Федор в вечерних сумерках не видел ее глаз, но заметил, что из-под бровей сверкнул гневный огонек. Или это ему только показалось?

— Что это? — отрывисто спросила Валентина.

Федор молчал.

— Иди спать, — недовольно сказала она.

Его мышцы напряглись до такой степени, что, кажется, готовы были лопнуть. Но он не мог их расслабить. Зубы сжались до боли в челюстях. Взял ее за руку. Сам почувствовал, что сделал ей больно. Но не отпускал руки.

— Что ты делаешь?

А у него смешалось все — гнев, обида, страсть... Чего он стоит и думает?.. Ей нужна сила, мужская сила. Может, именно эта сила и гипнотизирует ее, когда она смотрит на Виктора?..

— Валя, — хрипло сказал он. — Хватит здесь сидеть.

— Пусти меня!

Голос ее звучал нервно, раздраженно.

Да, он понимает ее. Ей сейчас не хочется быть с ним рядом. И именно это разожгло и его обиду, и его ревность. Он шагнул к ней, подхватил на руки, понес. Зацепился за ножку дивана, споткнулся. Руки его еще сильнее сжали Валентину. Кровь стучала в висках, сердце билось так, что, казалось, это оно его шатало...

У дверей спальни она вырвалась из его рук, одернула халат. Она ничего не сказала. Осторожно прошла к дивану, на котором спал Олег. Болели руки, — видимо, завтра выступят синяки. Но еще больше болело где-то глубоко внутри, будто Федор несколько минут назад с разъяренной силой сдавливал ей не пальцы, не плечи — сердце... Если бы он не подходил к ней сегодня — ей бы легче было. Она сама боролась с собой и, возможно, превозмогла бы себя, приглушила в себе то, что не давало ей покоя. Но сейчас Валентина его почти ненавидела. И если бы не Олег, которого ей не хотелось будить, она бы, наверное, не осталась ночевать под одной крышей, — пошла бы к отцу. Валентина подняла край одеяла легла рядом сына. Парень проснулся.

— Мама, это ты?

— Я. Спи, сынок...

Прильнула к нему. Ей стало теплее, спокойнее. Детское тельце будто излучало тепло, которое ей сейчас было необходимо. Оно согревало и успокаивало.

25

Солод зашел в квартиру, запер за собой дверь, снял макинтош и задумчиво встал у письменного стола, — что ему надо сделать?.. В голове туманилось от грохота железа и десятков голосов, обращавшихся к нему с различными жалобами и претензиями. Где-то в общежитии не закрыли кран, вода обрушила потолок, нужен немедленный ремонт... В столовой прокатного в борще кто выловил кусок тряпки. Какому-то подручному вместо суконной робы выдали брезентовую, а это является нарушением правил безопасности, так как суконная роба не загорается, она только тлеет, а брезентовая может вспыхнуть...

Как ему все это надоело! Особенно его возмутил Никита Торгаш. Никто не обратил внимания на то, что на прошлой неделе не выдавалось мыло. Кому придет в голову задумываться над такими мелочами?.. Ведь ему грош цена. А Торгаша принесло аж до заместителя директора. Иван Николаевич посадил его в кресло, накричал по телефону на кладовщика, приказал принести это пакостное мыло к нему в кабинет и собственноручно вручить Торгашу. Между делом он расспрашивал Никиту о здоровье жены и детей, о том, не нужны ли ему запчасти к «Победе». Если нужны, то, мол, обращайтесь. Помогу. Торгаш вышел из кабинета вполне довольным. А у Солода так и тянулась рука к мраморной пепельнице, чтобы запустить ею в спину этому крохобору.

Ну, и черт с ним!.. Пусть подавится своим мылом. Сейчас Иван Николаевич дома, и никто не посмеет ему надоедать.

Провел рукой по лицу. Даже шуршит пыль под глазами. Проклятый город!.. Пока пройдешь по улице, лицо и волосы покрываются пылью. Кожу на щеках стягивает, волосы сбиваются в клочья. Хочется скорее бежать домой, нырнуть в ванну...

И тут же рассердился на себя, — слишком разнежился за последние годы. Быстро разделся, бросил полотенце на голую спину, воткнул ноги в войлочные ботинки, прошел в ванную, открыл кран... Потом достал из холодильника графинчик с коньяком, поставил на табурете возле ванны. Попробовал ногой воду, — горячая, как он любил.

Уже лежа в ванне, наполнил рюмку, выпил, пососал лимон и снова подумал: как меняются привычки с годами!.. Раньше не позволял себе нежиться, воспитывал волю. А теперь... Да, собственно, для какой цели тренировать себя? Что он хочет и к чему стремится?

Вода сначала была такой, что обжигала. Тело постепенно привыкло, пришлось добавить горячей. Когда приятное тепло заполнило все его существо, он иронично улыбнулся. Так постепенно привыкаешь ко всему. Сначала обжигает, а потом... Ведь сейчас его не обжигает даже самая неприятная мысль — мысль о том, что он до конца дней своих должен выслушивать нелепые жалобы, улыбаться тем, кого ненавидит, пожимать руки тем, кого бы и на порог к себе не пустил...

Он еще раз наполнил рюмку, выпил. Вспомнил, что надо послать вагон Прокопу Кондратьевичу. Это дело легко устраивает его бухгалтер, Сорока. Даже Солоду не известно, каким образом это ему удается. Видно, у него на железной дороге надежная рука. Надо бы эту руку тоже прибрать к рукам.

Опять вспомнил про мыло. По сути пустяковая операция. Нельзя сравнить с тем, что позволяет большое — самое крупное в области — подсобное хозяйство. А забот не оберешься. Зря он дал себя уговорить. Колобродов и Синюхин не представляют, наверное, с каким риском это связано...

Подсобное хозяйство было тем участком в работе Солода, на котором он в наибольшей мере проявил свои организаторские способности. Широкие луговые массивы обрабатывались по последнему слову техники. Мощная водокачка посылала воду из Днепра на десятки гектаров. Здесь выращивались помидоры, синие баклажаны, капуста. А дальше — несколько гектаров виноградников, яблони, вишни, абрикосы... На животноводческой ферме откармливались свиньи, сюда завозились коровы холмогорской породы.

Солод в течение многих лет добивался расширения подсобного хозяйства, вел сложные переговоры с областными учреждениями о присоединении новых угодий и оказался замечательным дипломатом «помидорного государства», как называл в шутку это хозяйство Гордей Карпович.

Горовому и Доронину нравилась энергичность Солода, он постепенно приобрел у них репутацию способного организатора, который не жалеет сил для улучшения благосостояния рабочего коллектива. И надо отдать должное — в столовых заводского ОРСа всегда были свежие овощи и фрукты. Детские сады, ясли и пионерские лагеря завода обеспечивались молоком, маслом, сметаной. И все это, безусловно, добавляло Ивану Николаевичу доверия и уважения со стороны руководства.

Однажды Доронин, стоя на винограднике, с доброжелательной улыбкой следил за Солодом, медленно прохаживающимся среди помидоров и синих баклажан. Был солнечный день. Поодаль маячили яркие косынки работниц, выбирающих огурцы для столовых. Солод задумчиво разминал на ладони горсть земли, подносил ладонь к лицу, будто принюхивался к плодородности илистого песчаника, сдобренного перегноем, его лицо было озарено какой-то мечтой... По присущей людям типа Доронина привычке видеть в других главным образом хорошее, Макар Сидорович подумал: «Любит он труд... Напрасно я видел в нем что-то неискреннее. Сейчас, видимо, мечтает о том, что завтра будет на этой земле. Это хорошо, когда человек умеет так мечтать — не теряя почвы под ногами...» Доронин, осторожно раздвигая листву виноградника, пошел в контору, чтобы не нарушить размышлений Солода.

Не раз за свою многолетнюю партийную практику ошибался Доронин. Но это была его самая серьезная ошибка. Солод думал не о том, что будет на этой земле, а что могло быть, если бы не пришли к власти большевики. Наверное, здесь была бы основана солидная экономия. И вполне возможно, что это была бы экономия некоего Ивана Загребы...