– Могу я узнать, чему ты смеешься, Сократ?

– Себе и другим я внушаю: познай самого себя! А все еще сам себя не узнал. Более того, в себе, в своей душе нахожу такие уголки, которые – клянусь псом! – вовсе и не мои! – Он погладил девушку по желтым волосам. – Такая красавица – и не замужем?

– Нет у меня приданого. Ни обола. Да и мне не всякий подходит…

– Из-за нескольких драхм отнята у тебя часть жизни! Да это беда – всеобщая наша беда…

– Тяжело мне. В доме брата каждый кусок становится поперек горла, как подумаю, что объедаю его детей… И ту же мысль читаю в глазах брата и его жены…

– Попробую, Мирто, что-нибудь сделать для тебя.

В последнее время Ксантиппе нездоровилось. Она обрадовалась тому, что Мирто сможет помогать ей по дому, даже заменить ее. И Ксантиппа сама отправилась к Мирто и предложила ей прибежище у себя.

– Только знай – ты переходишь из нужды в нужду. Мы бедны…

– Зато ласковы и приветливы. А это больше чем богатство.

Мирто перешла не только из нужды в нужду, но и из безопасного места туда, где грозит опасность.

Он сидит на бортике бассейна, окруженный юношами и взрослыми.

Людям так нужен светлый взгляд на жизнь – и они собираются вокруг Сократа, слова которого хоть немного рассеивают мрак этих времен убийств и грабежей.

– Ты учишь молодежь вопреки запрету Тридцати лучших? Нарушаешь закон, Сократ? – раздается голос Анофелеса, который незаметно затесался в кружок друзей.

– О нет, милый Анофелес, я не нарушаю закон. Ты только хорошенько прочти его текст, вывешенный на пританее. Там написано, что я не имею права обучать юношество искусству риторики, но ни словом не сказано, что мне запрещают с кем-либо беседовать, а этим я сейчас и занимаюсь. Я ведь никого из вас не учу, друзья мои. Вот вы собрались тут все, с кем я часто беседую. Скажите: взял ли я с кого-нибудь из вас плату, как подобает учителю? Хоть обол? Нет. Видишь, милый друг! А рот мне закон не зашил.

Смех, рукоплескания.

Ученики уводят своего наставника в дальний уголок палестры, надеясь, что будут там с ним без посторонних. Это приятное местечко, здесь пахнет тимьяном и тихонько журчит ручей, облизывая выступающие из воды камни. Над ручьем носятся стрекозы.

– Когда-то я говорил вам, каким должен быть хороший правитель, – начал Сократ. – Тогда со мною были Алкивиад и Критий – правда, Критон? Но Ксенофонта, Аполлодора, Анита и тебя, Платон, тогда еще не было с нами. Сегодня я расскажу и вам.

– Ты хочешь говорить об этом здесь? – спросил, озираясь, Критон.

– Об этом я хочу говорить везде, – спокойно ответил Сократ.

И он стал рассказывать, отлично заметив, что в ручей соскользнул Анофелес – видно, тоже хотел поучиться.

– Я упомянул Алкивиада и Крития. Да, с ними обоими беседовал я о том, сколь почетна и благородна задача – править своей страной. Искусство правителя – самое сложное из всех человеческих занятий. Человек, поставленный на первое место в общине, обязан многое знать, уметь, быть рассудительным и отважным, и надо, чтобы в разуме его и в сердце была гармония добра и красоты.

Можно ли научиться искусству правления? Я убежден, что – да. Сегодня – судите сами! Вы, вероятно, скажете, что правитель прежде всего должен быть справедливым. Легко ли это? Добро не птица, летающая в небе; то, что добро для одного дела, может оказаться злом для другого. Точно так же и справедливость. Ее тоже нужно рассмотреть со всех сторон прежде, чем определить – на чьей стороне, за какими людьми должна она стоять, чтоб называться справедливостью…

Платон пристально, с лицом, все более серьезным, смотрит на Сократа, который в своих рассуждениях подходит к самым опасным границам. Его поняли все. То, что справедливо для всех граждан, не может быть справедливым для Крития.

Макушка головы Анофелеса выдавалась над линией берега – доносчик сидел в ручье на камне и лихорадочно записывал на табличку обрывки Сократовых речей. Полностью фразы он не успевал записать, да и не совсем понимал их.

Сократ, как обычно, избрал для своих рассуждений пример из сельской жизни, чтоб пояснить мысль.

– Честолюбие многих афинян заключается в том, чтобы стать во главе города и заботиться о тысячах сограждан. А прославиться? Это всегда удается, если слово «прославиться» понимать слишком общо, не спрашивая себя – как. Как же следует действовать правителю, хозяину, чтобы одним словом выразить возможность для него прославиться? Возьмем пастуха, на попечении которого отара овец. Если пастух уменьшает свое стадо – не назовем ли мы его скорее волком для своих овец, чем добрым пастырем?

Друзья Сократа теснее придвинулись к нему, невольно стремясь сделать так, чтобы сказанное им осталось между ними. Но они соглашались с ним, и сердца их бились свободнее.

– Вы согласны? – улыбнулся Сократ и весело продолжал: – Но если мы назовем его волком – можно ли назвать его пастухом? Нет? Я того же мнения, что и вы. Правильно ли ты записываешь, Анофелес?

Платон в ужасе прошептал:

– Анофелес это слышал?!

Все испуганно повернулись к ручью. А Сократ продолжал:

– И добавим: если так поступает правитель – правитель ли он еще?

У слушателей мороз пробежал по спине.

– Чистые воды источника Каллирои дала Афинам природа – но потоки человеческой крови отворил в Афинах человек…

Анофелес, пригнувшись, бежал по руслу ручья, перепрыгивая с камня на камень.

Похвастаться на людях новой одеждой всегда успеется, сказал себе Анофелес; и он бегает по городу в старом рванье.

– Люди! Свобода! Каждый может делать, что хочет! Нет у нас никаких правителей!

– Сдурел ты, шут? – удивляются мужчины.

– Нет у нас правителей! Нет правителей! – выкрикивает Анофелес.

– Издеваешься над нашим горем! – кричат ему вслед женщины.

– Ничего подобного! Сократ сказал – кто плохо правит, тот не правитель! Вот как!

– Придержи язык, дуралей!

– Разве мудрый Сократ не прав? Кто не умеет шить – не портной, кто не умеет стряпать – не повар! Может, скажете, нет? – Анофелес расхохотался, ожидая, как подействуют его слова.

И дождался. В кучке мужчин один строптиво пробормотал:

– Да уж, это ужасное правление не продержится долго…

– А чего тебе не хватает, приятель? – допытывается Анофелес.

– О том, что у нас есть, лучше не говорить. Набито нас в Афинах что сельдей в бочке. А чего нам не хватает? Хлеба, мяса, денег, работы, земли, крыши над головой… – И тише добавил: – И демократии, которая сделала бы нас снова людьми…

– Держим и мы кое-какие железки в горне, – ободряюще заговорил другой афинянин. – Первая – Фрасибул, укрывшийся в Филе, вторая железка – демократы в Фивах, но есть и третья, уж из нее-то выкуется славный меч!

– Кто же это? Говори! – настаивает Анофелес.

И бедняк доверчиво отвечает мнимому бедняку:

– Алкивиад.

Анофелес выражает сомнение:

– Он-то нам чем поможет? Как знать, где он сейчас…

– Я знаю, где он, – похвастал моряк-инвалид. – Он со своей Тимандрой бежал в Азию, обедает с персидским царем. И каждый день выпрашивает у него по триере. Как наберет сотни две – будет здесь!

– Ох! Скорей бы! – восклицает Анофелес и скрывается, тихонько посмеиваясь.

В роскошной вилле Крития раб доложил хозяину: пришел Анофелес. Зачем явилась эта мразь? За подачкой? С доносом?

– Впусти.

Анофелес проскользнул в дверь и замер в почтительной позе. Критий смерил его холодным взглядом:

– За милостыней? Об этом ты мог сказать привратнику.

– Благородный, высокий господин! Мне ничего не надо. Просто пришел поклониться тебе – как старый знакомый, как твой почитатель. В твоем лице Афины дождались наконец крепкой узды. – Он поднял руки и, как бы в пророческом исступлении, продолжал: – Вижу – тобою очищенные Афины взрастают в новой славе! Вижу – на Акрополе, рядом с Афиной Фидия, стоит твое изваяние…

– Перестань. Я не спешу помирать, чтоб мне ставили памятники.