Тот спокойно повернулся и сел на прежнее место.
Что было потом, Павел помнил смутно. Лишь в минуту просветления он вдруг явственно услышал голос матери:
— Пустите меня!.. Пустите! Там мой сын!..
На другой день утром пленных повели по дороге к кладбищу. Кудрин тоскливо смотрел на родное полуразрушенное село, на пустынные, поросшие бурьяном улицы. Хотя было раннее утро, из трубы его дома не струился дым, печь не топилась. Сердце больно заныло. Он напряг память, стараясь припомнить: действительно ли ему вчера вечером послышался голос матери? Или почудилось?
Погруженный в гнетущие мысли, Павел не заметил, как их привели на старое, с покосившимися крестами кладбище. За полуразрушенной кирпичной оградой он увидел группу солдат. А в стороне под вишневым деревом, где могила деда Захара (в груди у Павла похолодело)… привязанные к кресту, стояли отец и мать.
Тупой удар стволом автомата в спину — и непослушные ноги понесли Павла к самым близким и дорогим ему на земле людям… Больше трех лет не видел их, и лучше б никогда не увидеть, чем вот такая встреча!..
В лице матери — ни кровинки. Она подалась ему навстречу, а в глазах ее — смертный страх, тоска и немой крик. Она узнала своего Павлушку, которого вынашивала когда-то в мечтах, а потом под сердцем, которого растила и видела в нем свое счастье, свою земную радость и готова была любую боль его забрать себе. И вот теперь…
Павел, чувствуя, что задыхается, перевел взгляд на отца… Отец… Беззвучно шевелятся его пересохшие губы. Глаза — в горячечном блеске.
И Павел понял: надо сделать все, чтобы облегчить душевную муку отца и матери. Но как? Как сдержать себя, как помочь им?.. И тут он встретился с испытующим взглядом капитана-эсэсовца… Нет, Павел не отведет трусливо своих глаз. Он будет смотреть на фашиста с ненавистью и презрением… Ненависть… Павел почувствовал, как чем-то живым шевельнулась она в его груди… Да, ненависть поможет ему. Поможет выстоять…
Кудрина и Шестова поставили в нескольких шагах от крестов, к которым были привязаны старики.
Капитан достал из кармана коробку сигарет. Почему дрожат его руки? Или и ему страшно от того, что задумал он? Или, может, вспомнил свою мать, своего отца?..
Закурил и не промолвил, а почти закричал:
— Возиться долго не буду!.. Ваш сын, — обратился он к старикам, пойман моими солдатами! Он вместе с этим, — эсэсовец кивнул в сторону Шестова, — пришел сюда… Зачем — они сами должны сказать. Должны также сказать, кто и откуда их прислал. Не скажут — расстреляем здесь!
На кладбище стояла тишина; слышно было, как над кустами прожужжал шмель.
— Ты, старик, и ты, старуха, если вам жаль сына, скажите ему… Пусть сознается во всем — и дело кончено. Идите, живите, ваш сын будет помогать вам в хозяйстве. Этого, — эсэсовец кивнул головой на Шестова, — мы тоже простим…
Павел выпрямился, расправил грудь и глубоко вдохнул воздух, перевел взгляд на родителей… Ему хотелось казаться бесстрашным, хотелось, чтоб глаза его смеялись, чтоб поняли отец и мать — не надо никаких слов.
Шевельнулись губы матери, и Павел догадался, а не услышал:
— Сынок…
Отец молчал, только голова его чуть вскинулась вверх.
— Сынок… — снова шевельнулись губы матери.
Острая жалость к родителям снова захлестнула грудь Павла. Снова стало трудно дышать. Снова гулко застучало в висках… А может, это кошмарный сон? Может, он вот-вот проснется?..
Шестов с тревогой смотрел на товарища. Он понимал, что фашисты не вырвут у Кудрина тайну. Но как выдержать человеческому сердцу, сыновнему сердцу, когда все случилось вот так, неожиданно и страшно?
— Ну! — этот окрик гитлеровца прервал размышления Шестова. — Даю еще пять минут. Говори, старик!
Старый Кудрин заговорил не сразу. Он долго и пристально смотрел в глаза сыну, как бы ведя с ним немой разговор, затем глухо промолвил:
— Павлуша, ты мой сын… Сын ты мой родной… Земля, она всех ждет…
Мать встряхнула головой, силясь что-то произнести, но задохнулась в муке.
— Отец просит тебя, — обратился к Павлу эсэсовец.
Павел выпрямился:
— Мама… Отец… Прощайте!.. Солдаты смерти не боятся!..
Сказав это, Кудрин взял за руку Шестова, и они двинулись к месту, где виднелась свежевырытая яма.
Никто из гитлеровцев не посмел удержать русских разведчиков. Они остановились у ямы, крепко обнялись и поцеловались. Павел окинул фашистов взглядом, полным ненависти, и крикнул:
— Стреляйте!
Капитан-эсэсовец резко повернулся к старикам:
— Последний раз говорю. Просите, чтобы рассказали!
Отец и мать Кудрина молчали.
Фашист дал команду, и солдаты вскинули винтовки. Грянул залп… Когда рассеялся дым, на краю ямы стоял только Павел. Капитан снова что-то крикнул. Солдаты быстро отвязали стариков Кудриных и на их место поставили Павла. Стариков подвели к яме.
Павел понял, что задумали фашисты…
— Теперь ты решай их судьбу! — зло сказал капитан. — Посмотрим, что ты за сын! Любишь ли ты своих родителей…
Потом, подавив в себе злобу, начал уговаривать:
— Перестань упрямиться, ведь они отец и мать тебе. Зачем губишь их? Этого мы расстреляли, теперь он упрекать тебя не будет. Не противься. Иначе расстрел родителей ляжет тяжким грехом на твою душу. Говори, и мы сейчас отпустим их и тебя.
Павел отошел от креста и направился к родителям. Его не задерживали. Он помог матери подняться на ноги. Обнял ее, затем отца.
— Не было бы вас, я бы плюнул в морду этой гадине, — прошептал он. Не хочу, чтоб видели, как терзать меня будут…
Мать рыдала, прижимая к груди голову сына.
— Так, сынку, так, — тихо сказал отец.
Мать не могла вымолвить ни слова.
— Ну, стреляйте! — крикнул Кудрин, встав рядом со стариками.
Капитан словно одержимый бросился к Павлу и, нанося удары, стал оттаскивать его от родителей.
Снова загремели выстрелы.
Когда избитого до полусмерти Павла подняли и повели к дороге, матери и отца у каменной ограды он не увидел.
Ночью в сарай, где были заперты Павел Кудрин и пленный сержант американской армии, зашел старик — односельчанин Павла — Кузьма Шалыгин. Кудрин узнал его по голосу.
Шалыгин подсел к Павлу и по-бабьи начал причитать:
— Сынок ты мой бедный! Горемыка несчастный! Как же ты попал в село, зачем загубил отца и мать?..
Павел молчал. Он понимал, что Шалыгин пришел неспроста. Иначе как его могли пропустить в сарай?
— Павлуша, сынок, — бормотал Шалыгин, — скажи немцам все, и они тебя отпустят, перестанут мучить. Они же из-за тебя всю деревню перестреляют. Меня вызвал капитан и говорит: «Староста, собери завтра народ на кладбище!»
«А-а, староста!» — Кудрин не мог подобрать нужных слов. Наконец сообразил:
— Дядька Шалыгин, — прошептал он, — принесите хлеба, я вам все расскажу, только вам…
Шалыгин не смог скрыть радости.
— Сейчас все сделаю для тебя, потерпи малость, — быстро проговорил он и направился к двери.
Кудрин начал лихорадочно обыскивать все углы сарая. Наконец нащупал железный прут, торчавший из бревенчатой стены. Ухватился за него обеими руками, но выдернуть не мог, не хватало сил.
— Товарищ! — тихо позвал Павел.
Американский сержант понял это слово. Кудрин услышал, как зашелестела солома, и вскоре к нему прикоснулась жесткая рука. Павел поймал ее и подтолкнул к железному пруту.
— Помоги…
Вдвоем они расшатали и выдернули прут.
Сержант горячо заговорил что-то на ухо Павлу. Затем стиснул повыше локтя руку Павла и потряс ее.
— Вильям Хатчинс, Вильям Хатчинс, — шептал он.
Тогда Кудрин взял руку американца, ткнул ею в свою грудь и тихо сказал:
— Павел Кудрин.
Сержант Хатчинс опустился на солому и шепотом повторил:
— Павэл Кутрин…
Павел тоже сел и стал терпеливо ждать возвращения Шалыгина. «Придет или не придет?» Сердце колотилось так сильно, что казалось, стук его слышен во всех углах сарая.
Наконец загремел засов, тонко скрипнула дверь. В сарай упал луч света от керосинового фонаря, который держал в руке Шалыгин. Староста поставил фонарь и, с любопытством глядя на американца, начал вытаскивать из кармана хлеб, сало.