История эта могла иметь два исхода, и оба они в общем-то устраивали Арсентия Хворостянко. Если действительно окажется, что отец Маринки власовец, то само собой расстроится нежелательное сватовство Юры; Юра ведь тоже не лыком шит — не захочет, чтоб биография его оказалась с зазубринами. Если же подтвердится вина Павла Ярчука, то Арсентий Никонович в благородном негодовании спровадит, наконец, на пенсию Степана Григоренко.

Но загадывал Хворостянко-старший преждевременно. К концу рабочего дня позвонила ему на службу жена — Вера Николаевна — и веселым голоском сказала:

— Арсик, на работе не задерживайся. У нас дорогие гости.

— Кто?

— Не скажу. Приезжай — увидишь. Я уже накрываю стол. — И, засмеявшись, положила трубку.

Не догадывался Арсентий Никонович, что это уже успел приехать домой Юра, а вместе с ним — Настя Черных.

Вера Николаевна считала, что вопрос женитьбы Юры и Маринки решен окончательно, и встретила Настю с распростертыми объятьями. Юра, увидев мать в добром здравии, смутился, но никаких вопросов задавать не стал; догадался, что родители захотели повидаться с ним.

А Вера Николаевна, дородная и румяная, улыбчивая и предупредительно-внимательная, показывала ошеломленной Насте квартиру, доверительно, со щедрой сладостью в голосе рассказывала, что они с Арсентием со временем уедут в Будомир, а тут останутся хозяйничать Юра и Маринка. В Будомире Хворостянки намерены обзавестись собственным домиком в живописном месте, чтоб лес и речка рядом, и будет тот домик как дача всей их, пока небольшой, хворостянковской династии.

Настя только в кино видела подобные квартиры — с газом, ванной, всякими машинами для стирки и для уборки; даже кофе варит здесь какая-то хитроумная аппаратура. А книг и диковинных безделушек сколько на полках! А картин на стенах! И везде чехлы: на стульях, на тахте, на пианино. Полы отливают янтарным блеском — ходить страшно по ним. Много света и простора. Врывающиеся в раскрытые окна звон трамвая и шум автомобилей тоже казались Насте музыкой.

Только редкие вздохи напоминали, что нет полной радости в осуществляющихся мечтаниях Насти. После того, что случилось в клубе, черный камень не переставал давить ее сердце. Будто в кошмарном сне жила в последнее время. Проснуться бы и узнать, что не было клуба, не было страшных слов Павла Ярчука, не было пепельно-серого, искаженного ужасом лица Маринки, а затем ее страшных беззвучных рыданий дома.

Настя боялась, что дочь лишится рассудка. Да спасибо Юре. Целую неделю долгими часами сидел он возле Маринки, утешая ее, уговаривая. Доказывал, что Маринка не в ответе за отца, что, может, все сказанное Павлом Ярчуком неправда. А если и правда, то за давностью времени не стоит придавать этой правде значения, тем более что власовцы и полицаи, не совершавшие во время войны убийств, уже помилованы государством.

Понимала Настя, что оплакивала Маринка свою любовь к отцу, попранную им же, отцом, оплакивала свою прежнюю жизнь, светлую и чистую, а теперь замутненную позором… Легко ли сознавать, что отец, чей образ, созданный рассказами матери и своей, щедрой на доброту фантазией, с нежностью носила в своем сердце, оказался не героем, а жалким предателем.

И тревога не покидала Настю. В душе она уже раскаивалась, что уехала из дому, оставив Маринку наедине с еще не улежавшейся тяжкой бедой.

В передней раздался сиплый звонок, и Юра, помогавший матери накрывать стол, кинулся к двери. Вошел Арсентий Никонович, держа в руках сверток с бутылками.

— А-а, ты уже прискакал?! — обрадовался он, с любопытством глянув из-за Юры в столовую, где сидела на тахте Настя. — У нас действительно дорогие гости!

Передав Юре бутылки, Арсентий Никонович радушно поздоровался с Настей и, потирая руки, со знанием дела оглядел расставленные на столе закуски:

— Икорка — хорошо!.. Грибочки… лимончик… паштет… сальце… Отлично! Ставь, Юра, коньячок и боржоми, да воздадим хвалу земным благам!

— Может, моей «калиновки» попробуете? — несмело предложила Настя.

— Самогонка? — Арсентий пытливо посмотрел на гостью.

— Настойка, — Настя от смущения опустила глаза. — Калиновая горилка.

— А что? Попробуем!

Вышедшая из кухни Вера Николаевна окинула мужа снисходительно-любящим взглядом и весело пожаловалась ему:

— Настасия Демьяновна не только «калиновки» привезла. Целый чемодан гостинцев: гусь жареный, колбаса домашняя, мед. — И с ласковой укоризной сказала Насте: — Мы ж не в голодном краю живем. Зачем было везти?

— Так полагается, — извиняющимся тоном ответила Настя.

— Это не дело, — покачал головой Арсентий Никонович. — Вы ставите нас в неловкое положение.

— Да мы ж свои люди! Какая неловкость? — Настя смотрела то на Веру Николаевну, то на Арсентия Никоновича с чувством недоумения и легкой обиды.

— Ну, будем садиться за стол, — прервала спор Вера Николаевна и прикрикнула на Арсентия: — Иди мой руки!

Направляясь в ванную комнату, Арсентий Никонович незаметно подмигнул Юре. Юра понял отца и, спросив у матери: «Где штопор?» — вышел из столовой.

В сверкавшей кафельной белизной ванной комнате Арсентий Никонович предусмотрительно пустил воду и зажег газ. А когда зашел, прикрыв за собой дверь, Юра, начал разговор под плеск падающей струи и шум горелки:

— Что тебе известно об отце Маринки?

— Уже прослышал? — Юра с горечью улыбнулся.

— Нам полагается знать все.

— Зачем же тогда спрашиваешь?

— Ты что, маленький?! — Арсентий Никонович смотрел на сына со строгим недоумением. — Если подтвердится, что он власовец, о твоей женитьбе на Маринке не может быть и речи!

Лицо Юры покрылось красными пятнами, а губы мелко задрожали.

— Почему? — чуть слышно спросил он у отца. — Чем же Маринка виновата?

— Не прикидывайся дурачком! — у Арсентия Никоновича даже глаза побелели от негодования. — Если тебе наплевать на то, что у тебя будет жена — дочь изменника Родины, так мне, работнику партийного аппарата, это небезразлично! Шутка ли: Хворостянко породнился с семьей предателя!

— Отец… Но я же люблю ее…

— Понимаю… Надо взять себя в руки. Хочешь — устрою перевод из Кохановки.

— Что ты! Люди засмеют!

— Будто людям нечем заниматься, кроме твоей персоны.

— Ты не прав, папа… Вот я в Кохановке без году неделю побыл, а что-то начинаю понимать. Неправильно мы живем.

— Интересное открытие, — Арсентий Никонович, намыливая руки, бросил на сына саркастический взгляд. — Может, пояснишь?

— Понимаешь, там люди, кажется, меньше всего думают о себе.

— Это мужик-то о себе не думает? — Арсентий Никонович весело захохотал.

— Во всяком случае, так мне кажется. Был я на фермах, на току, на свекловичных полях. И знаешь, как там работают? Будто им это одно удовольствие, хотя к вечеру на свекле бабы еле спины разгибают. Везде смех, песни. Даже если ругают бригадира или председателя — тоже с шуточками. У меня на строительной площадке мужики вроде не работой, а игрой заняты. А над скудными заработками своими только подсмеиваются.

— Привыкли, знают, что шиш получат, — хмуро усмехнулся Арсентий Никонович.

— Может, и так, — Юра пожал плечами. — На меня с недоверием посматривают. Городской, мол.

— Ну, валяй, заслуживай у них доверие, — вытирая вафельным полотенцем руки, Арсентий Никонович смотрел на сына с уничтожающей иронией. — Но их доверие путь в партию и на высокие должности тебе не откроет. За границу ты тоже не ездок со скомканной биографией.

— Старомодный ты какой-то, — со вздохом ответил Юра. — Насколько я понимаю, когда принимают в партию, смотрят человеку в душу, а не в анкету его жены.

— Не все понимаешь, — Арсентий Никонович засмеялся тем неприятным смешком, который говорит о презрении к собеседнику или в лучшем случае о полном превосходстве над ним. — А когда подписывают партийные документы, смотрят уже не в душу, а в анкеты.

— Очень жаль, если это так… Но я думаю, что не так. Теперь другие времена.