«Тося принесла завтрак», — подумал Степан и улыбнулся. Хотелось оглянуться, но сдержал себя. Вспомнил вчерашнюю фразу Христи, брошенную ему мимоходом:

— Скорее б ты состарился, черт полосатый!..

А до этого Христя как-то сказала ему:

— Замечаешь, какими очищами смотрит на тебя Тодоска? Будто ты не батька ей, а кавалер… Ты построже с ней, Степане. Розгой бы отхлестал когда-нибудь.

— За что же розгой? — удивился Степан. — Тося послушна, работящая.

— Тебя она всегда рада слушаться. Вон вчера заштопала твою рубашку мне так не заштопать. А думаешь, я ее заставляла? Сама взялась!..

Степан замечает, что его старшая падчерица Тося, когда он приходит домой и ласково разговаривает с Христей, делается резкой, раздражительной. Хотя и исправно выполняет поручения матери, но с какой-то затаенной злостью. А на его просьбы откликается охотно и будто светлеет вся, Голос ее становится мягко-певучим, каким он был у молодой Христи, а большие серые глаза искрятся радостью и преданностью. И еще заметил Степан, что Тося с материнской нежностью относится к своему братику — четырехлетнему Ванюшке, печется о нем больше, чем сама Христя, а Ванюшка, или Иваньо, как зовет его Тося, отвечает сестре необыкновенной привязанностью. Словно собачонка, неотступно ходит следом за Тосей и по всем своим мальчишечьим делам обращается только к ней.

Вчера вечером, когда готовил снасти для рыбалки, Степан попросил Тосю:

— Сходи, Тоська, в камору за макухой.

— Я вам не дитятко! Тодоской зовите! — сердито ответила Тося. Потом, будто испугавшись своей резкости, мягко спросила: — Много брать макухи?

— Половину плитки, да растолки ее хорошенько.

Тодоске шел уже тринадцатый год. Была она высоконькой, тонколикой, жалко-худощавой. Как ни старалась казаться взрослой, вся еще была в плену детства. Охотно играла с Иваньо в тряпичные куклы, больше забавляясь при этом сама, дралась с младшей сестрой Олей из-за пустяков, лазила на ветлы за грачиными яйцами.

Сейчас Степан, догадываясь, что сзади него стоит именно Тося, притворился, что не слышит ее. Ждал, когда она заговорит первой.

А клев прекратился. Подул мягкий ветерок, взлохматив поверхность воды и закачав поплавки. Степан потянулся к торбе за прикормкой и непроизвольно повернул голову. С удивлением увидел, что за спиной у него была не Тося. В трех шагах, на скате берега, стоял Павлик. В старых полинялых штанах с пузырящимися заплатами на коленках, в ветхой рубашке из синего ситца в белую полоску, соломенном капелюхе, босоногий, он тем не менее выглядел как-то по-взрослому. Может, такой вид придавали Павлу черно-смоляные брови, туго сдвинутые над карими задумчивыми глазами, и смуглое, обветренное лицо с чуть зачерневшим над верхней губой пушком.

— Здравствуй, Степан Прокопович, — солидно поздоровался Павел, встретившись глазами со Степаном.

— Здорово, брательник! — ответил озадаченный Степан. — Ты чего же молчком стоишь? А я думал, мои девчата снеданок принесли.

— Помешать боялся.

— От тата нет вестей?

— Нет. — Павел подавил вздох.

— Не повезло дядьке… — Степан кинул подкормку и, зная, что после этого не будет сразу клева, встал на ноги и начал свертывать цигарку. Раздумчиво заговорил: — Знаешь, Павло, я думаю, что тато твой каких-то дел натворил во время петлюровщины. Иначе не стали б его держать за решеткой.

— А что он мог натворить? Я ничего такого не слышал ни дома, ни от людей.

— Люди могут не знать, а дома не обязательно говорить про это.

— Но Петлюра был на твоей памяти. Сам должен знать.

— Тогда, Павел, такое творилось, что за каждым не усмотреть было.

— Нет, тато не мог быть с Петлюрой. Он за советскую власть сам кому хочешь глотку перегрызет. Об этом я Сталину в Кремль написал.

— Давно? — заинтересовался Степан.

— Еще зимой… Не отвечают.

— Ответят обязательно. Не сразу, конечно; туда много разных писем приходит.

— Степан, мне справка нужна, — без всякой связи с предыдущим разговором сказал Павлик.

— Какая справка?

— Свидетельство о рождении.

— Это можно. Только церковные книги в двадцатом году сгорели, так что справка будет приблизительная. Тебе сколько лет?

— Семнадцать, — не моргнув глазом, соврал Павлик.

— Приходи завтра с утра в сельсовет…

— С утра не могу — экзамены у меня.

— Ну вечером. А зачем тебе справка?

— Хочу в летное училище поступать.

— Военное?

— Угу…

Степан пососал цигарку, глубоко затянулся едучим дымом, поглядел на поплавки. Еще некоторое время помолчал, потом каким-то виноватым тоном сказал:

— Выбрал бы ты себе другую профессию. Иди лучше в строительный техникум.

— Нет, я уже решил.

— Гм… Решил… Тут не все от тебя зависит. В военное училище могут не принять.

— Из-за батьки? — насторожился Павел.

— Да… Там отбор строгий.

— Про это я Сталину тоже написал.

Степан невесело засмеялся и, увидев, как нырнул в воду крайний поплавок, кинулся к удилищам.

Павел собрался уходить. Его остановил неожиданный вопрос Степана:

— А ты как же решил: с мачехой пойдешь или при Югине останешься?

— Куда пойду? — удивился Павел.

— Как куда? Твоя же мачеха продала в Березне свою хату, а купила мою батьковскую. Сегодня туда перебирается…

31

Через минуту Павел не помня себя бежал по узкой тропинке, вихлявшей меж густых зарослей боярышника, калины и бузины, которые толпились вдоль покатого речного берега. Ветви, как зеленые руки, хлестали его по лицу, хватали за плечи, будто хотели остановить и заставить поразмыслить над тем, куда и для чего он спешит. Ведь ничего изменить не удастся — это Павел понимал и сам. Да и надо ли менять?

Но было обидно. Нет, обида — не то слово. Что-то тяжелое и уныло-мрачное сдавило его грудь, заставив сердце подступить к горлу… И оно, сердце, подстреленной куропаткой трепыхалось судорожно, словно захлебываясь от слез, которые душили Павла.

Теперь Павлу было понятно, для чего на прошлой неделе ходила в Березну его мачеха, понятно, о чем шепталась она вчера вечером с Настькой. Но почему все тайком? Он же не враг им. Не скрыл он от Насти то, что Югина велела состричь клок волос из косы мачехи. Потом он и Настя ходили в колхозный коровник и укоротили черному телку хвост… Недавно те волосы Югина принесла от бабки Сазонихи — сожженные, завернутые в календарный листок с цифрой тринадцать. Югина позвала в садок Павла и таинственно сказала:

— Ну вот, заворожила бабка… Велела развеять по подворью и в хате.

Часть заколдованных волос Югина отсыпала в другую бумажку.

— Развей их в комнате мачехи…

Павел озорства ради дал понюхать сожженные волосы соседскому псу, и тот, доверчиво нюхнув, стал так чихать, что Павел и подбежавшая Настя покатывались от хохота.

«Неужели Настя рассказала обо всем маме?» — с обидой и досадой думал Павел, частыми шагами поднимаясь по затравелому косогору от Бужанки к селу.

С улицы посмотрел на свою хату, сверкавшую под солнцем белизной стен, и показалась она ему чужой и жалкой; окна ее, окаймленные темными наличниками, смотрели на мир с унылой грустью. Будто и хата скорбела вместе с Павлом о веселых колокольчиках, которыми больше не будет звенеть здесь смех Насти.

На порог вышла Югина — с веником в руках и с железной заслонкой от печи. На заслонке она несла мусор, выметенный из хаты. Павел понял, что Ганна и Настя уже перебрались.

Увидев Павла, Югина сердито накинулась на него:

— Где ты шляешься? Мачеха все добро покойной матери унесла — полотно, рушники, наперники! Голым тебя оставила!

— Обойдусь, — хмуро буркнул Павел.

— Ишь, добренький какой! Тебе не нужно — мне пригодилось бы. — И Югина, смахнув за плетень мусор, указала глазами на своих младших хлопчиков — Тарасика и Юру, которые играли в сливняке возле старой, обвалившейся сушарки.

— Не надо было отдавать, — ответил Павел.