— Возьми, Павел, свитку, — спокойно сказал отец, и свитка, брошенная им, с шумом упала Павлику на ноги. — Разве так можно? — извиняющимся тоном заговорил батько. — Исполосовал дивчатко… Она и сдачи дать не может, ты же хлопец! Да и меня бы пожалел. Легко, думаешь, видеть, как вы деретесь?

Павлик не откликнулся, и батько, потоптавшись у сарая, вздохнул и вернулся в хату.

Среди ночи Павлик услышал сквозь сон, как тормошит его Настька:

— Вставай скорее! Вставай, Павлик!..

Павлик хотел спросить, что случилось, но не смог: язык все еще был распухшим, хотя боль утихла, и он чуть-чуть шевелился во рту.

— Батька забирают! — сквозь слезы сообщила Настька. — Полна хата милиции!

В предчувствии чего-то ужасного Павлик проворно соскользнул с сеновала и, словно боясь опоздать, побежал по ночному подворью к хате, светившейся всеми окнами. На бегу заметил распахнутые ворота, а у ворот подводу, в которую была впряжена пара коней.

Когда зашел в хату, первым, кого увидел, был милиционер — молодой, розовощекий, опоясанный ремнями. Кобура его нагана была расстегнута, руку он держал рядом, на широком желтом поясе. Милиционер стоял у порога и наблюдал, как Платон Гордеевич помогал Ганне складывать в торбу белье. На топчане сидел Степан и, уткнув глаза в пол, молча курил. В хате были еще какие то люди. Павлик не обратил на них внимания. Испуганный, он отошел от милиционера к окну и уставил растерянные, вопрошающие глаза на батька.

— Ну, Павлик, оставайся за хозяина, — как то виновато, с деланной веселостью сказал отец, посмотрев на него. — Видишь, потребовалсяся…

Степан обронил на пол окурок и, вставая с топчана, наступил на него сапогом.

— Обойдется, — проговорил он. — Тут какое-то недоразумение.

Платон Гордеевич завязал торбу бечевой, начал прощаться — без поцелуев без рукопожатий, будто уходил на день.

— Пришлю адрес, пиши обо всем, что делается дома, — сказал он Павлику.

«Хорошо», — хотел сказать Павлик, но у него получилось гнусавое: «Го-во-во…»

Все посмотрели на Павлика с недоумением, а в глазах Платона Гордеевича метнулась тревога. Заметив испуганное лицо батьки, Павлик быстро достал из ящика стола тетрадь, карандаш и на чистом листе дрожащей рукой написал раскоряченными буквами: «Менi вчора джмiль дав меду в язик», — и после того, как Степан, взяв в руки лист, вслух прочитал написанное, Павлик показал всем красный распухший язык.

В хате невесело засмеялись.

— Ну, прощай, Павлик… До встречи. — Платон Гордеевич окинул хозяйским взглядом хату и направился к порогу.

Не знал он, как и никто не знал, будет ли встреча…

25

— Скажите, гражданин Ярчук, вот вы в свое время донесли властям, что в доме кулачки Оляны Басок собирались подозрительные люди…

— Было такое, — подтвердил Платон Гордеевич, пристально глядя в сухощавое серое лицо следователя, сидевшего против него за столом.

— А по каким делам бродили вы среди ночи возле дома Оляны Басок?

— Голова сельской рады просил посмотреть за покосами гречки.

— Неправда, гражданин Ярчук. Вы отказались тогда выполнить просьбу председателя сельсовета товарища Григоренко.

— Отказался, а потом передумал.

— Передумали?.. Ну, допустим. А как вы узнали, что собравшиеся у Оляны Басок люди — опасные враги советской власти?

Платон Гордеевич в замешательстве пожал плечами, помедлил с ответом, припоминая события той давней ночи. Потом сказал:

— По их поведению догадался. Тот, который приехал на коне, спросил у Оляны, все ли в сборе, и оставил ее караулить на подворье.

— Как же вас не заметили?

— Было темно. Месяц за хмару зашел.

— Вы, конечно, потом видели задержанных?

— Видел, когда привели их в сельсовет.

— Кого из них, когда и где вы встречали раньше?

— Никого не встречал. Незнакомые мне люди.

— А знали вы, что один из задержанных пробрался к нам из-за границы?

— Нет, не знал. Откуда мне знать?

— А как вы думаете, почему эти люди собирались именно в Кохановке?

— Не знаю. Может, они дружки Трифона — Оляниного мужа, который ушел с Петлюрой.

Усталые глаза следователя смотрели в самую душу, и Платон Гордеевич чувствовал себя так, будто в чем-то виноват. Боялся, что следователь заметит это, и терялся еще больше.

«Может, докопались, что я мешок жита утянул с поля?» — мелькнула нелепая мысль.

Следователь будто догадался о состоянии Платона Гордеевича и, пожалев его, уткнул глаза в лежавшую на столе раскрытую папку с бумагами. Спросил, не поднимая головы:

— В царской армии вы в каком чине служили?

— Рядовым.

— За что вас наградили тремя георгиевскими крестами?

— В разведке был, ну и…

— Отличались доблестью и храбростью во имя царя? — Следователь опять стал смотреть в лицо Платона Гордеевича.

— При чем здесь царь?.. Дело солдатское. Приказывали идти в разведку, мы ходили…

— Какая у вас военная подготовка?

— Подготовка? Обыкновенная, солдатская.

— А как же вы согласились взять на себя роль атамана сотни повстанческого отряда? — Следователь цепко держал своими глазами глаза Платона, Гордеевича.

— Что?.. Какого отряда?..

— Хватит, Ярчук! — Легонько хлопнув рукой по столу, следователь невесело и с какой-то снисходительностью засмеялся. — Все нам известно… Вот вам бумага, вот ручка с пером. Пишите: когда, как и от кого вы получили задание о формировании сотни? Укажите фамилии всех завербованных вами. А потом продолжим разговор о мотивах, которые заставили вас выдать собравшихся на совещание главарей. Разумеется, это смягчит вашу вину. Сознаетесь в остальном, советская власть учтет это…

Платону Гордеевичу никак не удавалось осмыслить услышанное. Понял одно: об украденном жите следователю неизвестно. А остальное… И он облегченно засмеялся:

— Не думаю, чтоб был еще один Платон Ярчук на свете, но вы меня с кем-то путаете. Атаман. Сотня. Отряд… Такое и во сне не померещится.

— Гражданин Ярчук! — Следователь досадливо поморщился и поднялся из-за стола. — Негоже вам; старому человеку, корчить из себя дурачка. Дело очень серьезное. Вы не хуже меня знаете, что враги советской власти намеревались этой весной воспользоваться трудностями, вызванными неурожаем, и подбить крестьян на бунты. Вы не последняя спица в этом деле. У нас есть доказательства. Потом мы вам их покажем. А сейчас напишите все как было. Пока не дадите показания, не выйдете из этого кабинета. Напишете — позовете меня через часового.

И следователь ушел, оставив дверь кабинета распахнутой. У двери появился милиционер.

— Гражданин арестованный, пересядьте на диван, — спустя некоторое время приказал милиционер, видя, что Платон Гордеевич не берется за ручку с пером.

Платон послушно поднялся со стула и уселся на мягкий обитый черным дерматином диван…

И потянулись дни и ночи, слитые в единую тусклую боль души, в цепь обжигающих сердце мыслей — трудных, то и дело наталкивавшихся на неразрешимые вопросы. Перебирал в памяти, как вещички в мешке, все запомнившиеся события своей жизни. Думал и о том, чего сам не помнил, но о чем слышал от других… Многовато беды выпало на одну его жизнь. Если взболтать беду с радостями и попробовать на вкус, сладости и не уловишь одна горькая горечь.

Вырос Платон в Кохановке без отца, без матери. Вырос кряжистым, цепким, как дубок среди поля, где ветры не милуют — гнут, ломают, где не щадят ни морозы, ни жаркое, убивающее листву дыхание солнца. Вырос наперекор всем невзгодам.

Еще не было Платона на свете, когда отец его — Гордей Ярчук — ушел в дальние края на заработки, оставив дома жену с двумя детьми в страшной бедности. Вернулся только через три года, больной, изможденный. Три года трудился Гордей на медных рудниках американца Гувера. Заработал там туберкулез и горстку золота.

Пришел домой и взялся за хозяйство. Накопленных денег хватило на то, чтобы подправить хату, купить пару коней и взять в аренду клин земли. Прошел год, другой, и появились в хозяйстве корова, свиньи, ульи с пчелами. Но Гордею этого было мало. Лютая нечеловеческая жадность завладела всеми помыслами молодого хозяйчика. Рубль за рублем копил он деньги, с завистью поглядывал на земли кулаков, на казенные лесные участки. А семья по-прежнему жила впроголодь, на черном с отрубями хлебе и постной картошке. Сам, больной туберкулезом, Гордей не выпивал и кружки молока. Все шло на продажу, на деньги…