Человек вздохнул и покатил свою колясочку, в которой лежали свертки ситца и кульки наменянных продуктов. За ним поплелась беглянка и еще несколько других.

— Вот четвертая партия за день, откуда-то из-под Иваново-Вознесенска. Издалека и все беспокойные. Упрел, — сказал мне Рубцовый Нос.

Изловленных привели к помещению ячейки, и не успел я оглянуться, как они очутились за какой-то крепко захлопнутой дверью в подвале дома. Я бросился искать Сережку.

Он ходил по веранде и чесал себе маковку, морща нос.

— Сел я писать отчет, и сам не рад.

— А что?

— Пришел Перстень и потребовал им его прочесть.

— Ну и что же?

— Не умею я писать хвалебные оды, вот и хожу.

Я рассказал Сереге о своей прогулке в луга и о том, как ловят «спекулянтов» здешние красномольцы и каких.

В подтверждение моих слов мимо окна проплелась та самая женщина без свертка, еще кто-то и человек, уж теперь без колясочки. Мы с Серегой бросились искать Перстня и наткнулись на него в коридоре. Он шел с каким-то рыжебородым мужичищей, побольше его, а впереди Рубцовый Нос катил колясочку, полную сверточков и разных предметов.

— Разве так можно? — завопил Серега. — Вы что, не отличаете рабочих от спекулянтов?

— Потише, потише, друг, — остановил его рыжебородый мужик, — я здесь власть на местах. Декреты мы знаем без вас: у нас даже не как у прочих, а без обиды — у кого что отберут — десять фунтов муки и на дорогу ковригу печеного хлеба. Обиды тут не должно быть.

— Все равно грабеж — с десятью фунтами или без них…

— А хошь ты за такие слова к нам в темную угодить? Милости прошу! Рыжий ехидно осмотрел нас и добавил: — У нас бы таких плохоньких близко до ячейки не допустили, а то: инструктора укома!

После этих слов Рубцовый Нос двинул колясочку, она заскрипела, поехала, и все, миновав нас, удалились в одну из комнат.

Когда мы собрались уезжать, пришел Ванюха Перстень и позвал нас за собой в ту самую комнату.

— Вот, — сказал Перстень, — это вам в уком наши членские взносы: как нет у нас денег, то возьмите натурой.

Перед нами лежала груда мануфактуры, куски сукна, несколько часов с цепочками, сапог хромовых и даже серебряный самовар.

Мы озадаченно переглянулись.

— Ничего-ничего, забирайте. Этот товар буржуйский. Серебряный самовар-то буржуй тащил! А кусок сукна — бывший купец волок.

— Нам и положить-то такие вещи некуда.

— Мы вам уложим, ребя, тащи!

Двое парней стали ухватывать и тащить нашему ямщику все добро.

— Хоть самовар-то оставьте! — молил Серега.

Как же легко мы вздохнули, когда миновали тряскую гать и выехали из леса! Солнце! Рожь волнуется. Ласточки летают. Милые! Позади топь и трясина, позади «угодниковы слезки» и ореховый куст, перед нами же шестьдесят ровных покойных верст стелются до самого нашего укома. Вот показалась мирная полевая деревушка, вся потонувшая в зеленых коноплях. Ни одного деревца — только скворечни тянутся к небу, качая смешными, растреснутыми головами.

— Теперь доедем, — облегченно вздыхает Сережка.

— Заранее не загадывай, — ямщик чешет маковку кнутовищем, — они народ того… Чего-то много вам надавали, боюсь, опомнятся, нагонят да отымут!

И только он это сказал — тут же с лица сменился.

— Едут, братишки, едут! — заголосил он.

Привстал на облучке и заколотил неистово конягу. И тут сквозь закрутившуюся пыль увидел я выметывающиеся изо ржи черные и рыжие гривы лошадей.

— Сто-ой-ой-ой! — несся вокруг нас крик.

— Пропали! — сказал Сережка.

Я оглядел его в последний раз, и так запомнился его милый утиный нос, большой лоб, всегда веселые раскосые, теперь прищуренные глаза и кепка, сдвинутая на затылок.

— Прощай, Сережа!

Рожь по краям дороги раздалась, и нас окружил табун облепленных кашкой и васильками коней. Перед глазами замелькали Рубцовый Нос, Перстень, и еще, и еще.

— Забыли мы, слышь!

— Отчет-то почитать забыли!

— Товарищи, — опамятовался Сережка, — вот ваш отчет, читайте и знайте, мы за вас по гроб жизни, крепкая вы ячейка!

Перстень взял бумагу и прямо с лошади стал читать «доклад».

— «О ячейке села Свобода (по-старому Сшиби-Колпачок). Таковая ячейка встречается в моей практике впервые. Ребят более крепких и спаянных я не видал. Оригинален метод, каким составляется ячейка, — ребят в нее выбирают сами граждане по принципу — самых удалых и красивых, называя красномольцами. Живут и работают красномольцы не покладая рук во славу Советской власти и себе на пользу. Славные дела их невозможно пером описать, надеюсь кое-что изложить устно, по приезде в уком…»

Красивее Сережка написать не сумел, но с них хватило и этого.

— А докладать так же будешь? — спросил после прочтения Перстень.

— Ну что ты, неужто как по-другому можно?

— То-то…

И вот в результате всех этих приключений привезли мы с Сережкой такой доклад, что не могли его прожевать укомовцы всем миром на трех заседаниях. И каких только нам вопросов не задавали! И каких только резолюций не предлагали!

И насчет количества выпитых нами ковшов пенной браги спрашивали, и по существу плясок с разбойницами. А уж по поводу привезенных нами членских взносов — мануфактурой, одеждой, душистым мылом, дамскими туфлями, офицерскими сапогами и прочим реквизированным у спекулянтов самым разным имуществом — столько было разных острот, что мы с Сережкой как караси на сковороде вертелись.

Целое паломничество к нам в уком открылось. Как в музей люди заходили поглазеть на экспонаты.

Про красномольцев-разбойников по всему городу уже сказки рассказывали. Рубцовым Носом детей пугали.

Вот после всего этого и поставь вопрос о приеме этой дикой ячейки в союз, о названии ее комсомольской!

И без того нас враги-обыватели костили-честили, не хватало, чтобы обозвали разбойниками.

Как тут быть, что делать? Думайте, укомовцы, думайте. На то в руководство избраны.

Думали, думали ребята, головами качали, правильного решения так найти и не могли.

Жаль, товарища Янина не было — председателя. Этот бы правильно решил. Он все села знал, какое чем дышит и чем от других отличается. Но его вызвали в Тамбов.

И вдруг сама жизнь все решила-вырешила.

На самое последнее заседание ворвался вдруг начальник ЧОНа[1] Климаков. Он всегда врывался. Его вопросы не терпели отлагательства. То восстание кулаков в мордве, то нападение кулацких банд на Шацк, то приближение антоновцев к линии железной дороги. И всегда дело кончалось поголовной комсомольской мобилизацией и выездом в угрожаемый район с оружием в руках.

Итак, врывается Климаков в кожаной фуражке, в красных галифе, бьет себя по сапогам плеткой и хочет что-то сказать, но приостанавливается, заслышав интересный разговор.

— Так-так, продолжайте, продолжайте, — говорит он сдержанно, винтовочки есть у них, гранаты и даже будто бы пулемет?.. Так-так, нам нужны такие разбойнички… Сшиби-Колпачок, Сшиби-Колпачок… очень подходяще!

— Да что ж тут подходящего? — возмутился наш секретарь Потапычев.

— А то подходяще, — сказал, отчеканивая по-военному каждое слово, начальник ЧОНа неустрашимый Климаков, — что угрожает нам не какая-нибудь лапотная банда, а части регулярной бывшей красно-казачьей дивизии изменника Миронова! Получена депеша. Вот!

И с треском вынул из-за обшлага бумагу.

— Вот так камуфлет, — сказал, закусив губу, Потапычев, — а все наши главные силы на помощь саранским коммунистам отправились.

— Ему дал жару наш бронепоезд в Саранске, а он решил дать нам жару здесь. Вы читайте, читайте. Уходит, гад, от разгрома тремя колоннами. Уводит своих казачков на Дон кружными путями, по-волчьи… И одна конная часть рванула через темниковский лес… По разбойничьим местам. Мимо Сшиби-Колпачка. Да и завернет как раз на нас…

Все притихли, воображая коварный план мироновцев, — на станции у нас поживиться было чем. И фураж, и мука, и прочее довольствие на складах… И прямой путь на Тамбов в объятия к Антонову. Волк волка чует издалека!