Так я прошел еще часа два. Дождь перестал, лишь ветер дул толчками, раскачивая деревья; но теперь мне было безразлично, холодно или тепло кругом. Я шел словно в иной атмосфере, словно окруженный невидимой броней; все, что было кругом, огибало, обтекало меня; хоть пулей стреляй, и та, казалось бы, обогнула меня в своем полете. Уже и прошлое и настоящее были для меня как сон, они слиплись, сплавились. Я чувствовал, что нужно идти, иначе будет хуже. Вдруг я увидел лодку, причаленную к берегу, и женщину возле лодки — и прошел мимо, потому что мне подумалось, что это только кажется. Но женщина окликнула меня:

— Что с тобой, парнишка?

Я остановился и молча смотрел на нее. Это была пожилая женщина в вязаном сером платке. В руках она держала снаряд, так мне почудилось тогда. Она завернула снаряд в какую-то тряпку и осторожно, чтобы не взорвался, положила на дно лодки. «Взорвется сейчас», — лениво подумал я. И мне было все равно, взорвется или нет.

— Да ты совсем болен, парнишка, — проговорила женщина. — Идешь-то куда?

— На пристань, — сонно ответил я.

— Где же тут пристань? Ты не в ту сторону идешь. Откуда сам-то?

— Оттуда… — я хотел махнуть рукой, показать, откуда иду, но рука поплыла не в ту сторону, я закачался и едва не упал.

— Не дойти тебе такому, — проговорила она и схватила меня за руку. Потом опасливо огляделась вокруг и спросила: — Ты один?

— Один, — сказал я.

Она повела меня за руку по узкой тропке. Долго вела или нет, не помню, но вот в сумерках показалась в лесу избушка, совсем маленькая, вроде баньки, и запахло чем-то странным — не разберешь, приятен был этот запах или противен.

«Кажется, так у тетки в гостиной по праздникам пахло», — смутно вспомнилось мне, и я хотел вырваться из рук женщины.

Но из двери избушки вышел мужчина с бородой, в черной фуражке.

— Кого ведешь? — зло спросил он у женщины. — Чего ж не уехала? Четверть-то не разбила, чего доброго?

— Мальчишка захворал, — ответила женщина.

— Мальчишка? А тебе какое дело? Откуда он взялся?

— Да захворал он, с ног валится.

— Затвердила: «захворал», «захворал»…

Слова спорящих долетали до меня, независимо от движений их губ и жестов. Бывает порой, что в звуковой киноленте звук не совпадает с речью и движениями актеров — или отстает от них, или опережает, — вот и тут так было. Я стоял, держась за ствол дерева, чтобы не упасть, и мне было все на свете безразлично.

Но вот женщина оторвала меня от дерева, повела в избушку. Здесь было почти темно.

— Согреться ему надо — вот что, — сказал мужчина подобревшим голосом и налил чего-то в жестяную кружку. — Пей, — сказал он, — лучше будет, — и сунул мне кружку в руку.

От жидкости в кружке шел тот же запах, которым все здесь было пропитано. Руки у меня дрожали, пить не хотелось. Я поставил кружку на стол.

— Пей, пей, сынок, сразу согреешься, это первач, самый чистый, — и женщина насильно влила мне в рот содержимое кружки.

Меня скрючило, согнуло в дугу от отвращения, чуть не стошнило.

— На, заешь сыром, — сказала женщина и дала мне плоский кусок творога. Я съел творог, и противный вкус во рту стал слабее; по телу пошли струи тепла, мне захотелось спать.

— Вот в углу и ложись, — проговорила женщина, — да прежде одежду скинь, мокрая вся.

Я пошел в угол, разделся и плюхнулся на сено. Сверху на меня набросили что-то теплое, и я уснул.

Утром я проснулся здоровым; ничем особенным я не был болен — сильный озноб, вот и все. От вчерашнего у меня осталась только легкая слабость да волчий голод.

В избушке было тихо, солнце било в окошко, бородатый мужчина спал на полу поодаль от меня. Одежды моей нигде не было видно. В чем мать родила встал я с пола, отворил дверь, — одежда была развешена на ветках и уже высохла. Я стал одеваться.

Было тепло. В синем небе стояло кудрявое облако, раздумывая, в какую сторону плыть. Деревья тихо столпились вокруг избушки — смирные, спокойные, почти примиренные с осенью этим золотым днем; только молодая осинка все звенела, звенела своими листьями, знала, что скоро они опадут.

— А я-то подумал, что ты сбежал, — сказал проснувшийся мужчина, когда я вернулся, уже одетый, в избушку.

Я промолчал.

— Ну, раз не сбежал, так собирайся, сейчас поедем. Устрою тебя в сад. Сад будешь сторожить, а пока ешь, — он показал мне на хлеб и творог, лежавшие на столе.

— Спасибо, — сказал я.

— Я-то сразу понял: не пристань тебе нужна, приткнуться тебе надо куда-нибудь. Чем бродить без толку — все лучше сторожить. Хоть у дела будешь.

Я обрадовался этому предложению. Это хорошо — сторожить сад. И яблоки можно есть.

— На еще хлеба, — молвил мужчина. — Ты не бойся, ешь.

— Спасибо, дяденька.

— А я уж для опохмелки, чтобы день хорошо начать… — И он отлил из бутыли самогона и, бодро крякнув, опрокинул жестяную кружку себе в горло. — Да, это хорошо, — проговорил мужчина. Потом, обращаясь ко мне, сказал: — Ты только молчи об этом. Молчи, как земля, — и все тут. — После этого он выпил вторую. — Ты не думай, мы не для продажи, для себя гоним, к празднику…

Язык у моего собеседника начал заплетаться. Чем больше он хмелел, тем взрослее я ему казался. После четвертой он уже разговаривал со мной, как с равным.

— Так вот, Дмитрий, в сад тебя устроим, будешь там деду помогать. Дед старый, ты ему правой рукой будешь.

И он объяснил мне, что сам-то он крестьянин, живет в деревне, и что дочь его вышла замуж, а муж ее работает в совхозе, неподалеку от деревни. Избы пока у зятя нет, он недавно приехал, нездешний, так что пришлось потесниться.

— Он нездешний, скопской, но человек хороший. Он тебя в сад совхозный и пристроит, — закончил свою речь мой новый знакомый, и мы вышли из избушки.

Я едва поспевал за своим спутником. Хоть был он навеселе, но шел ходко, ровно. По мере того как он шел, он все больше трезвел.

— Дяденька, а Москва отсюда далеко? — спросил я его на ходу.

— Москва-то? Далеко Москва. Пароходом надо ехать и еще на поезде, — ответил он, а потом оглянулся на меня и добавил: — А тебе что? Работай знай, делай свое дело — вот тебе и Москва. Теперь не старый режим, кто работу по совести справляет, тому и здесь хорошо, сыт-пьян будешь и от людей уваженье. А ежели от работы бегаешь, то и в Москве тебя не похвалят. Так-то вот!..

Счастливый сад

Плодовый сад, куда меня устроили помощником сторожа, был расположен в пустынном месте. когда-то он примыкал к усадьбе помещика, но усадьба давно сгорела, и с тех пор сад стоял сам по себе. Теперь он принадлежал совхозу «Бычково». Сад был обнесен забором, а калитка выходила на узкую проселочную дорогу, по которой редко ходили и еще реже ездили.

Поселился я в деревянной хибарке-сторожке вместе с постоянным сторожем сада дедом Зыбиным; это был маленький лысый старик с узкой седой бородкой и неестественно розовыми щеками. Говорил он очень быстро, в то же время металлически-отчетливо выговаривая каждое слово.

К моему появлению дед Зыбин отнесся равнодушно.

— Помогать пришел, жабий хвост? — звонко спросил он. — Ну, принимай место.

Он привел меня в сторожку и показал широкую лавку, которая отныне должна была служить мне постелью.

— А что я делать должен, дедушка? — спросил я его, осмотрев свое новое жилище.

— Там увидишь, что делать. Иди сад огляди да собаке латку с похлебкой снеси, — ответил мне дед Зыбин, а сам сел на лавочку возле хибарки. Он любил сидеть здесь, греться на осеннем солнышке.

Я взял миску и пошел к собачьей конуре, расположенной шагах в пятидесяти от сторожки, и здесь опасливо поставил миску возле лаза. Из конуры лениво вылезла большущая рыжая собачища, сонно поглядела на меня и, гремя цепью, стала уплетать похлебку. Съев содержимое миски, она опять убралась в свою будку, не удостоив меня взглядом.

«Какая умная собака, — подумал я, — чувствует, что я здесь вроде как хозяин, и не лает на меня».