Заканчивались съезды постановлениями об образовании соответствующих профессиональных союзов и выбором их правлений. К осени 1905 года почти все существовавшие в России интеллигентные профессии имели свои представительства в столицах, которые, объединившись между собою и с некоторыми рабочими профессиональными союзами, образовали центральную организацию под названием Союз Союзов, председателем которой был избран недавно вернувшийся тогда из Болгарии П. Н. Милюков.

Провинция, не имевшая своих съездов, считала, однако, своим долгом посылать на столичные съезды приветствия с более или менее революционными пожеланиями в виде телеграмм или длинных адресов с подписями лиц соответствующей профессии или иной какой-либо объединенной группы, которые оглашались на съездах. И чем больше в таких приветствиях было резких слов по отношению к правительству, тем восторженнее их выслушивали на съездах.

В Симферополе большую часть таких приветствий приходилось писать мне и Л. С. Заку. От врачей и педагогов, от агрономов и ветеринаров и т. д. Как-то мне пришлось приветствовать какой-то съезд даже от симферопольских женщин… В конце концов все эти трафаретные приветствия набили оскомину. Я старался варьировать в них слова и выражения, но все-таки не мог вылезти из надоевшего мне своей стереотипностью трафарета. Вспоминая это время, спрашиваешь себя: как могло правительство, располагавшее еще надежными кадрами полиции и войск, допустить это массовое нарушение существовавших тогда законов — все эти бурные собрания, созывавшиеся, как тогда говорилось, явочным порядком, т. е. без надлежащего разрешения, все эти со всей России несшиеся революционные заявления, в которых все чаще и чаще звучали по отношению к нему угрозы и слышались призывы к ниспровержению власти? На этот вопрос может быть дан только один ответ: власть в это время находилась в полной прострации. Под давлением поражений на японском фронте, она сделала попытку несколько ослабить вожжи реакции, но, привыкшая к беспрекословному себе подчинению, не умела управлять страной, в которой подданные ощутили себя гражданами. Вернуть старый режим она уже чувствовала себя не в силах, а стать на путь реформ не только боялась, но и не хотела. Вот и создалась революционная ситуация: власть не меняла существовавших законов, а в бессилии смотрела на то, как эти законы сами падают под напором толпы.

Ниспровергнуты были законы о собраниях и союзах, потом упразднена была цензура, потом начался период забастовок, военных бунтов, восстаний, частичных захватов власти и т. д.

Для меня, волею судеб попавшего в самую гущу революции 1905 года и ясно представляющего себе общественные настроения того времени, не подлежит сомнению, что, если бы так называемая Булыпшская конституция была дарована не в августе, а в январе 1905 года и сопровождалась бы точно изложенными законами о свободе собраний, союзов, печати и т. д., русское общество приняло бы эти реформы с восторгом и правительство легко справилось бы с неизбежными в таких случаях революционными эксцессами. Но время это было упущено, а когда в стране происходит революция, положение борющихся сил меняется на протяжении не только месяцев, но недель и дней. Средства, пригодные вчера, завтра уже не годятся…

Значительную часть бурного 1905 года я провел в поездках в Москву на общеземские съезды и приноравливавшиеся к ним съезды Союза Освобождения и земцев-конституционалистов. В этот период революции, когда натиск на власть вела главным образом интеллигенция, а народные массы еще почти не выступали на арену борьбы, руководство движением принадлежало Союзу Освобождения. На его съездах разрабатывались как программные, так и тактические вопросы, и принятые директивы передавались, с одной стороны, в Союз Союзов, а с другой — в земскую среду через союз земцев-конституционалистов. Решения, принятые Союзом Освобождения, легко проходили у земцев-конституционалистов, где освобожденцы составляли сплоченную группу, а затем земцы-конституционалисты проводили их через общеземские съезды, резолюции которых получали всероссийскую огласку.

Все шло гладко в начальных стадиях революции, когда можно было удовлетворяться провозглашением общих лозунгов о свободах, правовом строе и народном представительстве. Но уже в первой трети 1905 года революция вышла из «приготовительного класса». Все чувствовали, что власть дала трещину и не сегодня-завтра сдаст свои позиции. Нужно было думать не только о борьбе с нею, а и о тех основах, на которых должно быть построено обновленное русское государство. Поэтому приходилось сговариваться относительно положительной политической программы. В Союзе Освобождения эта программная работа шла сравнительно успешно. Члены Союза, принадлежавшие преимущественно к левой либеральной и правой социалистической интеллигенции, уже в его организационном периоде нашли некий объединяющий их компромисс, а во время двухлетней конспиративной работы хорошо познакомились и научились понимать друг друга с полуслова. Поэтому общие вехи программы, или, как ее называли, «платформы»,[10] были намечены легко. О республиканской форме правления тогда еще никто не думал. Вопрос об Учредительном собрании возник уже после. Легко сошлись на всеобщем, прямом, равном и тайном избирательном праве, на расширении прав самоуправлений и их демократизации и т. д. Камнем преткновения явился вопрос о дву- или однопалатной системе. Тут наши государствоведы решительно запротестовали против всего левого фронта. Но, не желая на этом не слишком принципиальном вопросе раскалывать союз, решили этот пункт программы оставить открытым. Что касается социальных реформ, то тут большинство было единодушно. В частности, вопрос аграрный, связанный с принудительным отчуждением частновладельческих земель в пользу крестьян, прошел довольно легко, при слабой оппозиции, и поручено было С. Н. Прокоповичу более детально его разработать. Так, благодаря взаимным уступкам со стороны правой и левой групп союза, он благополучно существовал до 17 октября.

На съездах земцев-конституционалистов все эти программные вопросы были выдвинуты освобожденцами уже летом 1905 года. Там они проходили со значительно меньшим единодушием. Члены этих съездов были гораздо менее сплочены. К участию в них были привлечены земцы, объединявшиеся на отрицательном отношении к самодержавию и на стремлении заменить его конституционным государственным строем. На этом вопросе сходились и либеральные аграрии, которые в любом западном государстве входили бы в правые, консервативные партии, и умеренные либералы старой манчестерской школы, вроде графа Гейдена, и демократы всех оттенков, до социалистов включительно. Но уже вопрос о всеобщем и, в особенности, о прямом избирательном праве встретил там бурную оппозицию, которая не подчинилась большинству сторонников «четыреххвостки».

Русская интеллигенция в своей массе, в особенности социалисты, считали четыреххвостку незыблемым догматом. Стоило в каком-нибудь документе или резолюции высказаться за всеобщее избирательное право, хотя бы просто в интересах стиля не упомянув об остальных трех «хвостах», как в прессе и на митингах поднимался гвалт. Вас начинали обвинять в двуличности, в недопустимом компромиссе с крупной буржуазией, в измене принципам демократии и т. д. Я знал многих людей, которые с глазу на глаз высказывали мне свои сомнения в целесообразности прямых выборов, но из страха перед общественным мнением за них голосовали. Я лично был сторонником «четыреххвостки» по целому ряду соображений, теперь мне кажущихся легкомысленными и неправильными, хотя и тогда не проявлял в этом вопросе особого ригоризма. Старые опытные земцы-практики готовы были мириться со всеобщими выборами, через силу уступая давлению на них более левых коллег, но прямые выборы им казались совершенной нелепостью. Помню, как на одном из общеземских съездов, на котором обсуждалась резолюция об избирательном праве, один из земцев-конституционалистов, кн. Н. С. Волконский, заявил: «Господа, как себе хотите, а моя дурья башка постичь не может, как неграмотные мужики будут голосовать за неизвестных и чуждых им партийных кандидатов». Если бы он дожил до революции 1917 года, то понял бы, как это происходит, но еще больше укрепился бы в правоте своей «дурьей башки».