То же скажу и о южнорусской власти. Ведь благие намерения и цели высокопорядочных людей, какими были и сам Деникин, и большинство лиц, его окружавших, независимо от политических направлений, людей, бесконечно преданных родине и ее возрождению, были совершенно скрыты от рядовых обывателей. На местах мы видели у власти в лучшем случае чиновников-карьеристов, а в худшем — злобных реставраторов, мстительных и жестоких, сводящих счеты со всеми политическими противниками, а еще больше — просто людей, развращенных безвременьем, спекулянтов и мошенников, стремившихся использовать свою власть, чтобы поживиться за счет казны и населения.

И все-таки я скажу, что глубоко не правы те, кто, не пережив с нами крушения белого фронта и белого управления, а судя о Белом движении лишь на основании рассказов и газетных сообщений, приходят к выводу, что режим на юге России был не лучше большевистского.

На моих глазах все больше и больше разлагалась южнорусская государственность, и все мы страдали от ее длительной агонии. Но это была агония отходящей жизни, а большевистский режим периода военного коммунизма — это была смерть.

Всякая жизнь лучше смерти. И понятно, что мы всеми силами старались поддержать ужасную, агонизирующую жизнь. Только бы не умереть…

В частности, многие, признавая весь кровавый ужас работы чрезвычаек, утверждают, что белые контрразведки делали то же самое. Действительно, это были совершенно аналогичные учреждения, в которых часто подвизались даже одни и те же лица.

В памяти моей ярко сохранилась одна сцена, которой я был случайным свидетелем.

В приемную губернатора, где я находился по какому-то делу, вбежал молодой врач и прерывающимся от волнения голосом обратился к дежурному чиновнику:

— Мне нужно срочно видеть губернатора по важному делу.

— Подождите, — был сухой ответ, — губернатор примет вас, когда освободится.

Молодой человек пожал плечами и, махнув рукой, стал нервно ходить по комнате взад и вперед. По мере того, как шло время, волнение его возрастало. Очевидно, у него была потребность поскорее высказать кому-нибудь то, что у него на душе, и, подойдя ко мне, он стал почти истерическим тоном говорить:

— Поймите же, ведь это черт знает что, ужас, ужас какой-то… Я все время на фронте… да что я, я — врач… А другие бьются, погибают, дохнут от сыпного тифа, а за кого, за что?..

Видно было, что он почти не владеет собой. Губы его дрожали, на глазах были слезы…

— В чем же дело? — спросил я.

— Дело простое: захожу сейчас по делу в государственную стражу и вижу там в офицерской форме того человека, который полтора года тому назад во главе большевистской банды явился в наше тульское имение. Они взяли моего отца и расстреляли…

— За кого же мы сражаемся, — продолжал он, — для чего кровь проливаем! Неужели для того, чтобы и здесь наши убийцы делали карьеру, как у большевиков. Ведь этот (он назвал фамилию) большой пост занимает в полиции… Я не уеду отсюда, пока с ним не сосчитаюсь… Все расскажу губернатору, и если не добьюсь своего, то уж и не знаю… Пусть тогда меня вешают, что ли…

Я пошел к начальнику уголовно-политического розыска, передал ему рассказ военного врача, в правдивости которого у меня не было сомнений, и назвал фамилию полицейского офицера — убийцы его отца.

— Это дело, конечно, подлежит расследованию, — был спокойный ответ, — но наше занятие особое, и такие обвинения не всегда бывают основательны. Представьте себе, что этот офицер выполнял у большевиков те или иные функции по распоряжению из другого места. Ведь это возможно, не правда ли?

И он посмотрел на меня взглядом, выражавшим снисхождение к моей наивности.

Не знаю, было ли произведено расследование по поводу заявления военного врача, но только то лицо, на которое он указывал как на убийцу своего отца, я встречал после этого не раз в военной форме в Симферополе, Севастополе и Константинополе.

Где кончалась Чека и где начиналась контрразведка? Эти два учреждения были связаны между собой бесконечными нитями, и случаи перехода служащих из одного в другое были многочисленны.

Мне лично известны два таких случая в Крыму. А я ведь мало кого знал из служащих в этих учреждениях.

Да, между контрразведкой и Чека или ГПУ можно поставить знак равенства, приписав ко второй численный множитель — 1000. Качественная разница этих учреждений выступает лишь тогда, когда их рассматриваешь как функциональные органы власти. Контрразведка старалась скрыть свои преступления, она их делала тайком. Если местные власти иногда закрывали глаза на то, что делалось в контрразведках, а иногда даже поощряли их беззакония, то считали своим долгом хотя бы делать вид, что принимают меры для смягчения их насилий, или просто отрицали самые факты.

Если центральная власть была бессильна в борьбе с палачами, садистами и вымогателями контрразведок, то она их не оправдывала. Чекисты же открыто и с полного одобрения местных и центральных властей делали свое кровавое дело.

В Добровольческой армии на моих глазах шло падение моральных устоев, но все-таки критерием поступков оставалась общечеловеческая мораль. Отступали от нее и руководители, и исполнители, но не отрицали ее и, нарушая, сознавали, что поступают дурно.

Большевики заменили общечеловеческую мораль классовой. И эта классовая мораль позволяла им зверствовать с гордо поднятой головой.

Это обстоятельство часто упускается из виду, когда ставят знак равенства между происходившим в России белым и красным террором. Только Гитлер, отвергнув общечеловеческую мораль, этот знак равенства поставил.

Но летом 1919 года, после относительно «мягкого» красного режима «товарища Лауры» и ленинского брата, белый террор оказался жесточе и разнузданнее. Это была простая местная случайность, но случайность, давшая благоприятную почву для большевистской пропаганды в Крыму.

Теперь скажу несколько слов о законодательстве и общих основах управления деникинского правительства.

Период двух краевых правительств в Крыму продолжался около года. Оба правительства не только управляли, но и законодательствовали. Особенно много законов было издано вторым правительством Соломона Крыма. Значительная часть их касалась введения новых налогов и увеличения ставок ранее существовавших, в целях создания, при неуклонно падавшем рубле, бюджетного равновесия. С уходом большевиков эти законы снова приобрели силу.

Казалось бы, что правительству Деникина надлежало ознакомиться с местными законами, отменить те, которые оно нашло бы неудовлетворительными, и сохранить нужные и полезные. В Екатеринодаре, однако, по некоторым вопросам господствовала твердокаменная принципиальность, не считавшаяся совершенно с потребностями жизни. К таковым относилась идея «единой России». Везде и всюду видели злостный сепаратизм и измену этой идее.

Как я уже писал выше, борьба правительства С. Крыма с военной анархией получила в ставке Деникина тенденциозное освещение и создалась легенда о нашем стремлении отделить Крым от России. И вот, когда после занятия Крыма добровольческими частями правительство Деникина узнало, что там действуют какие-то особые законы крымского правительства, эти законы были отменены без рассмотрения единым росчерком пера.

Последствия получились совершенно неожиданные для деникинского правительства: доход от косвенных налогов сразу понизился в 20–30 раз, приток денег в казначейства значительно сократился, а затем начались иски к казне о неправильных взысканиях, которые суду приходилось удовлетворять. Сокращение денег в казначействах отражалось на несвоевременном получении жалований, что усиливало недовольство властью.

Другая навязчивая идея правительства Деникина — была боязнь социалистических самоуправлений. Поэтому одним из первых актов его в Крыму был роспуск городских Дум и земских собраний. Особым совещанием были выработаны новые положения о земских и городских учреждениях. Во главе этой законодательной работы стоял Н. И. Астров, которому удалось вполне сохранить демократический их характер.