Оставшись наедине с подчиненным, начальник похлопал по плечу Василину и задушевно спросил:

— Слушай, старлей, это ты надоумил трудного пацаненка марки собирать?

— Так точно, товарищ подполковник! — радостно гаркнул участковый.

Да, — стал задумчивым начальник, — а я думал — врет школяр… Значит ты… Ты, мудак, мать твою туда и сюда, а потом еще два раза об стол, ты, значит, надоумил? Да я тебя, пидара задутого, в порошок разотру, в народное хозяйство отправлю…

Старший лейтенант Василина боялся попасть в народное хозяйство еще больше, чем быть растертым в тот самый порошок. Он на всякий случай заорал: «Виноват!»- хотя не понимал, отчего так встревожился начальник райотдела.

— Конечно, виноват! — разорался чуть тише подполковник. — Эта малая паскуда так и написала в объяснении — ты надоумил. Хорошо, что ребята с Привоза сразу ко мне… Чего он там собирал, как ты присоветовал, чтоб тебя в зад по самые гланды засадили?!

— Портреты великих личностей, — испуганно выпалил Василина. — Товарища Дзержинского…

— Молчать! Я тебе дам Дзержинского, мать его… То есть твою! Кого еще собирал? Говори, сучий потрох, без погон оставлю!

— Композитора какого-то насобирал вместе с космонавтом, — припомнил изрядно вспотевший участковый.

— Композитора Сибелиуса?

— Так точно, товарищ подполковник!

Начальник райотдела тигром прыгнул к своему столу.

— Вот тебе композитор, а вот этот долбаный космополит Мюнстер, чтоб он подох вместе с тобой! — начальник райотдела тыкал в нос замершему по стойке «смирно» участковому стомарочные немецкие и финские банкноты. — Он их на Привозе, короед мелкий, придумал же… Короче, обменивал на интересующую его, как он, собака пионерская, пишет, «Лениниану» в сторублевках. Один до трех… В общем, старлей, это дело политическое! Одного паршивого композитора на трех товарищей Лениных, да за такое… Опять же валюта… За царскую пятерку можно и десятку впаять, а тут хоть не золото, но явная статья — «Нарушение валютных операций». Тут одними погонами и разорванной жопой ты не отделаешься — это я тебе гарантирую, иначе сам… Ладно, хорошо еще, что ребята сразу ко мне… Протокол изъяли, слава Богу, но кабак — за твой счет… Дай Бог, чтоб потом никто не вспомнил! Понял, мудозвон? Выговором отделаешься!

— Служу Советскому Союзу! — чуть ли не радостно выпалил старлей.

— Хорошо, что малый из себя бивня скорчил, — чуть успокоился подполковник. — Думаешь, при нем только один композитор был? Хрен тебе! Два! У него там вообще такой набор великих личностей. От австрийского стошиллингового лабуха Моцарта до французского художника Делакруа. Молчать! Я теперь не хуже твоею контингента в великих личностях понимаю — архитектор Борромини, поэт Фалсен, путешественник Марко Поло, писатель Гезелле, собаки такие… И все на сотках нарисованы!

— Ну и память у вас, товарищ полковник! — восхищенно выпалил Василина.

Начальник райотдела чуть было не продолжил драконить подчиненного, но смягчился, потому что тот безоговорочно соглашался выставлять кабак за свою паршивую службу и вдобавок назвал командира полковником.

— Я ж тебе говорю, этот малый далеко пойдет, — еще тише сказал начальник. — Написал в объяснении: папа послал его купить «крону» для приемника «Селга». А он по незнанию купил эти самые кроны… молодец, собака, так и написал «у неустановленного следствием лица»… норвежские и на всякий случай шведские, потому что не знал, какая из них подойдет к «Селге». А что касаемо всего остального — так он теперь не только марки, но и нуми… Короче, деньги собирает. Законом это не возбраняется, хотя все они под статьей ходят. В общем, сегодня вечером ребятам кабак выставляешь. И если я тебя еще раз возле этого пацана увижу — партбилетом не отделаешься! Иди в сраку, пока я добрый!

Когда старлей Василина вылетал из помещения райотдела почти с гагаринской скоростью, пионер Печкин сильно переживал что у него забрали коллекцию, и при этом ругал ментов такими словами, которых можно нахапаться в первом классе любой из начальных школ.

Под чутким руководством своих наставников из-под магазина «Филателия» Юрик проникся новыми идеями и решил, кроме марок, коллекционировать другие деньги. Капитал на очередное увлечение пионер Печкин стал сколачивать точно так, как абсолютно все его предшественники и последователи. Однако, в отличие от других нумизматов, тщеславный Юра решил: он внесет такую агромадную лепту в благородное дело коллекционирования, что люди навсегда запомнят его имя и, быть может, через сто лет какая-то пионерская дружина будет называться Печкинской.

Юрика таки да запомнили на всю оставшуюся жизнь лохи, посчитавшие своим долгом надурить маленького пацаненка среди Привоза. На этом базаре постоянно можно приобрести по дешевке вагон любой радости, которая, как правило заканчивалась большим мешком разочарований. Но ведь каждый лох уверен — кинуть могут кого хочешь, кроме него самого. А потому, завидев в руках пионера что-то сильно непохожее на наши деньги, фраера слетались до купюр еще быстрее, чем мухи на другое говно.

А чего взять с ребенка, если в средней школе ему каждый день талдычут за справедливость? Он прикинул это понятие до собственного увлечения и задал себе беспроигрышные вопросы, на которые сам и ответил, как того требует учителя, гундя за творческие подходы до дела.

Пионер Печкин безо всяких понтов уже до того наблатыкался в нумизматике, что сделал интересный вывод: разве справедливо, когда среди денег любой страны имеется купюра-сотка, а Великобритания никак не решится ввести ее в обиход?

Потому Юрик, не дожидаясь путных решений английского банка, спокойно взял купюру с изображением королевы Виктории, перевернул ее другой стороной, где нарисован Ньютон с книжкой в руках, и сделал логический вывод. Нехай книжка, которую сжимал ихний Исаак вряд ли называлась «Тимур и его команда», Печкин все равно умело присобачил к цифре один пару нулей и остался жутко собой доволен. Так разве эта радость — основное в нумизматике? Вовсе нет. Самое главное, что художественной работой остался доволен тот лох, который прикупил у пионера Юрика сто фунтов стерлингов в донельзя конспиративной обстановке. И, между прочим, британское казначейство не подняло никакого лая по поводу печкинского изобретения, направленного, несомненно, на укрепление ихнего фунта среди мирового рынка по имени Привоз.

В том, что на Привозе появились купюры, за пользу которых англичане вряд ли бы догадались без помощи пионера Печкина, нет ничего удивительного. Во всяком случае старожилы утверждают: джинсы здесь торговали задолго до того, как старик Ливайс ожесточенно хлопнул себя кулаком по лбу и схватился за лекало. Однако менты заловили юного собирателя вовсе не потому, как он торговал излишками из своего обменного нумизматического фонда, а совсем по другому поводу.

Нет, Юрик не был жадным и хорошо усвоил с детства золотого одесского правила: не жри в одиночку — быстро подавишься. Когда зрелый пионер в виде благодарности подарил дяде милиционеру одну купюру, стоившую больших советских денег, тот с ходу убедился — на ней нет наклеенных нулей.

Пионер Печкин поведал менту, смотрящему сквозь служебные пальцы на его увлечение, что это особо дорогая деньга — сто аргентинских австралов. Они, согласно каталогу на папиросной бумаге, стоят двух других денег с самым тайно любимым одесситами портретом. Тем самым, рядом с которым, только ша, не проканывает даже сторублевый вождь Ленин, обеспеченный, согласно надписи на купюре, всеми бриллиантовыми активами Страны Советов вместе с ее железными дорогами. В общем, сто аргентинских австралов — можно спокойно менять на, минимум, два портрета Франклина и по-быстрому ховать их в нычке основных фондов личной коллекции.

Буквально через пару дней менту приспичило расстаться с такой ценной купюрой. Может, ему до стакана семечек не хватало или воды газированной захотелось и при этом почему-то заплатить, кто сейчас помнит. Короче, гнусные привозные спекулянты нумизматикой оборзели до того, что не захотели менять паршивые доллары на такие хорошие австралы. Хотя Юра Печкин ни разу не обманул дядю милиционера, он отчего-то взъелся на мальчика. А чем ему ребенок виноват, если эти австралы таки да редкие деньги, тем более, что они давным-давно вышли из денежного оборота в далекой Аргентине, нехай при жизни считались такой же надежной валютой, как наш советский рубль.