— А он не разбойник, — возразил Иван.

Маша перестала есть, снова побледнела.

— А кто же?

Понимая, что сестра боится за него, Иван рассмеялся и принялся рассказывать о Лбове.

Отец, довольный, поглаживал седеющую бороду: дети выучились, могут вести серьезные и умные разговоры.

Все затихли, слушая Ивана.

Больше всего интересовала отца русско-японская война. Он жадно выспрашивал о подробностях:

— Так, значит, контр-адмирал Небогатов без боя русскую эскадру отдал? Вишь, ведь как! Две тысячи матросов к боям были готовы, а он сказал, что их жизни пожалел? Продажная тварь. Россию продал!.. Когда, говоришь, это случилось? В мае пятого года?

Рассказывал Иван и о декабрьских рабочих волнениях в Мотовилихе, о подавлении их, о Кирилле Петровиче и Наденьке. Умолчал только о дяде Мише, о явке, которую тот дал, о задании — организовать в Фоминке кружок.

Перепели все песни, сидя до сумерек у раскрытых окон.

Отец вздохнул:

— Ох и Поешь ты, соловейко! Пой, Ваньша… В песне народ настоящей жизнью живет, — и рассмеялся: — В песне да в бане. Собирайся, Иван.

Маша стремительно исчезла. Иван достал из чемодана одежду, из которой вырос:

— Вот, отдай арестантам, мама. Небось все еще на базаре обноски для них покупаешь, — и тут же обратился к отцу: — И что же они тебе рассказывают теперь, арестанты-то?

— Много, Ваньша! Народ-то не только в Перми поднимается… — Отец пытливо смотрел на сына, словно проверяя его.

Иван серьезно подтвердил:

— Поднимается народ.

— Что ты знаешь? — враз осевшим голосом спросил отец.

Запыхавшаяся, вернулась Маша. Заметив, что платье на ней мокрое, Иван понял, весело ответил отцу:

— Кое-что знаю.

— Смотри, тебя в тюрьму или из тюрьмы поведут, у меня для тебя обносков не найдется… — Отец любовно оглядел сына: — Вымахал! Собирайся в баню.

Мать подала Ивану чистое белье:

— Я тебе купила не обноски, как арестанту, а новенькое! Вырос, и над губой уж пух загустел.

— Спасибо, мама.

Отец ушел вперед.

Из огорода, где в стороне стояла баня, Иван с удовольствием оглядел берег реки, золотые маковки церквей, дома, бежавшие вниз по угорью.

Чтобы войти в дверь бани, ему пришлось согнуться. Парной и жаркий воздух захватил дыхание.

Отец голый бегал по бане и бранился:

— Баню истопили, а воды горячей нет! Как бабы каменку-то не расплавили! Вот я им…

Иван еле сдержал смех: догадливая Маша, да не очень: что теперь ответит отцу?

Когда вернулись в дом, Маши не было.

— Где же она?

Мать отозвалась:

— Ушла учебники какие-то искать.

…Маша ждала брата в рядках малины. С улыбкой поглядывая на него, спросила:

— Ну, и чему ты научился, рассказывай.

— Многому, Маша, — серьезно ответил Иван. — Я понял знаешь что? Нужно не транжирить время ни минутки… Нужно учиться. Учить других.

Видимо, Маша ждала не такого ответа. Она разочарованно протянула:

— Детей? Это я знаю.

— Не только детей. Предстоит борьба, Маша. Либо мы, либо буржуи. Лучше — мы. Только нам нужно много знать. Вот я о чем. Читала ты Ленина?

— Нет. — Маша прислушалась к пению птиц в кустах и повторила: — Нет… Но очень хочу.

— А я читал. Я дам тебе. Я достану. Пойдем. Уже ночь. Счастливый день короток… — А сам все медлил. Хотелось узнать, как жила Маша. Какое-то горе было у нее.

Неожиданный дождь загнал их в дом.

— Вот так тебе, — смеялась Маша над братом. — Не любопытничай.

Первые дни Маша робела перед братишкой и все с большим удивлением следила за ним. Еще все спали в доме, а он уже тихо выходил из чуланчика в огород и там, сидя на низенькой скамье, читал, делал какие-то выписки. Холодная заря поднималась и текла.

Искупавшись, Иван помогал матери по дому. И что бы он ни делал, видимо, одна какая-то мысль поглощала его внимание.

— Тебе — шестнадцать или шестьдесят? — спросила как-то Маша, застав его в огороде.

— Мне — шесть. Я ничего не знаю. — Иван с досадой захлопнул книгу.

— Тебе сто шесть. И я сведу тебя к друзьям.

Вечером она вела его по знакомому пустырю, через репейники и крапиву, к Камню-Кликуну.

Все так же спали ягнята на узкой влажной тропе, те же запахи стояли над пустырем. Иван посмеивался:

— Опять весь репей на юбку соберешь.

— Ах, как ты тогда драпал! — воскликнула со смехом Маша.

— Я тогда не знал, что в Кликуне твои друзья сидят. И мне было на два года меньше.

— Помолчим.

Река чешуйчато поблескивала и плескалась рядом. Какие-то розово-сизые птицы пролетали без крика. Воздух холодел, подползала влажная пахучая темнота. Маша внезапно остановилась, обернулась к брату. В темноте белело ее лицо да светлые цветочки темной кофты.

Неожиданно сестра обняла его. В молчании постояли они, взволнованные мыслью: кончилось детство.

Навстречу горланил Кликун. Они обошли его с долины, где было безветренно, темно.

Маша тихонько свистнула, ей ответили таким же свистом.

У самого Камня в темноте сидели на траве люди. Один сказал:

— Вот и Малышевы. Иван да Марья, — и добродушно рассмеялся: — Место мы выбрали хорошее. Кликун всех отпугивает. Можно говорить не таясь. Мария Михайловна сказала, что ее брат только что приехал из Перми, видел все, что там происходило, своими глазами.

— Интересно послушать…

— Может, расскажешь, паренек?

Иван на минуту растерялся. Но, не выдав себя, начал спокойно, неторопливо, тщательно подбирая слова:

— Много я не понимал тогда… Только в тюрьму случайно попал, так вот там мне человек хороший растолковал… В эти годы рабочий класс проснулся, товарищи, — собственный голос показался ему чужим. И последние слова — выспренними, чужими. Он смолк на минуту.

Плескалась вода. Трава чудесно пахла. Было тихо, влажно. Сгущалась темнота. Иван рассказывал о бесчинствах казаков и охранки, о закрытии Мотовилихи, о безработице и голоде рабочих. Он и не подозревал, что столько воспринял из того, что видел и слышал тогда. Порой голос срывался. Иван конфузился: голос все еще не установился, подводил его.

— Еще в октябре рабочие Мотовилихи были вооружены, организованы в боевые дружины. Но оружия было мало…

— Для нас сейчас самое главное — это борьба с меньшевиками, — произнес из темноты голос, густой и прерывистый, как у человека, долго терпевшего зло. — Они кричат всюду, что революция кончилась навсегда. Неграмотным все мозги запорошили, стараются внушить, что партия изжила себя…

— Тоже мне, идеологи!..

— Да мы их на обе лопатки!

Иван тихо продолжал:

— Рано или поздно придется за оружие браться. Всем. Это мне тот человек в тюрьме говорил…

Когда Иван кончил, кто-то одобрительно произнес в наступившей тишине:

— Ну вот, у нас на одного большевика больше!

…Теперь часто Иван пропадал из дома, возвращался поздно. Отец до прихода сына не ложился в постель, но не спрашивал, куда тот уходит каждый вечер. Раз только хмуро и озабоченно сказал:

— Смотри, Ваньша. Время смутное. Один в одну сторону тянет, другой — в другую… своего от чужого не отличишь.

Иван взял его руку. Шершавая, жилистая, она тяжело лежала у него в ладони.

— Я отличу. Завтра в Фоминку в школу еду…

Михаил Васильевич был печален и горд.

— Дай и мне чего почитать. А то меня одни арестанты образовывают, — после паузы попросил отец. — Только почему завтра в Фоминку? Доживи хоть до своих именин.

— Нельзя. Что именины? Семнадцать лет мне и там стукнет.

— Стукнет! Смотри, как бы по тебе чем-нибудь не стукнуло?!

— Не беспокойся, отец. Чего бы ни случилось, не беспокойся. Маму береги.

VI

Буланая лошадка бежала легко, далеко выкидывая вперед тонкие ноги, подбирала копытами версты, швыряла их назад.

Кедровники то раскидывались по обе стороны дороги, то расступались, открывая болотистую низину.

— Хороша лошадка!

— Э-э, под ней и цветочная пыль не опадет!