— Ну и мне ты давай какую-нибудь работу. Я хочу с тобой!
Он, обрадованный, рассмеялся:
— Ты уже работаешь. Разве ты не замечаешь, что ты давно работаешь?
Иван думал: «Я не должен жениться. Я не имею права жениться. Я должен жить для дела».
Иногда целыми днями они не разговаривали. Она приходила и уходила. Еще не затихали ее шаги, а волнение снова охватывало Ивана. Порой же, не выдержав, они бросались друг к другу. Понемногу он рассказал Наташе всю свою жизнь, тюрьмы, ссылку, встречи с товарищами.
— Я себе не принадлежу. Меня любить страшно.
Наташа слушала с улыбкой, ничего не подтверждая и не отрицая; но вот по лицу ее скользнуло гордое, смелое выражение:
— А мне не страшно любить! Это ты, а не я, боишься любить. Боишься, что испортишь кому-то жизнь.
Только у Вайнеров Малышев обретал покой. Дружелюбие этой семьи привлекало многих.
Вайнер готовил в городе пропагандистов. Он всегда сообщал что-нибудь интересное:
— В нашу группу прибыло еще несколько человек: журналист Лев Сосновский, Завьялова Клава. Она заведует биржей труда. Такая статная и строгая. Женщин у нас много: Ольга Мрачковская, моя Елена. Да всех и не перечислить. И все семейные. Один ты болтаешься холостой. «Ходит Ваня холостой».
— Перестань дурачиться, — отмахивался Малышев: — Я не имею права жениться.
— Что-о? Это почему? Ты слышишь, Елена, что он говорит!
Леонид сильно закашлялся. Его частый сухой кашель напомнил Ивану Евмения Кочева, Фоминку. Они с Еленой тревожно переглянулись.
— Простыл, вспышка опять, а не лечится! — пожаловалась она. — Мне надо только им заниматься, — она сделала ударение на слове «только», — насильно кормить, выводить гулять…
Вайнер возразил:
— И без меня дел много! — и в свою очередь пожаловался на жену: — Волосы сняла свои… Ах, какая была у нее коса! Обрезала! Говорит, некогда следить за ней!
Елена Борисовна слушала его с чуть заметной насмешкой:
— Глядите-ка, и что косу я сняла — заметил!
Вайнер продолжал задумчиво:
— Видимся мы случайно, дел на нас навалилось! О себе-то и забываем. Оглядишься порой и вдруг поймешь — да ведь это моя жена! Мой помощник во всем!
Иван знал, что Елена Борисовна ведет большую партийную работу, учитывает беженцев, устраивает их жизнь, возглавляет лавочную комиссию кооперативного потребительского общества. Помогает солдаткам письма на фронт писать. В каждый конверт сует листовку, призывающую превратить империалистическую войну в гражданскую…
Иван мечтательно проговорил:
— Объединим партийную работу, создадим единый руководящий центр и обязательно отправим тебя лечиться, Леонид. Столько работаешь! Одна связь с Невьянском, с Мотовилихой, с Челябинском сколько сил берет!
От кашля на лице Вайнера выступила мелкая испарина. Он устало прилег. Елена Борисовна прикрыла ему ноги платком, села рядом, поглаживая его руку.
— Помолчи, отдохни…
Идя по ночному зимнему городу к своей квартире, Малышев с болью думал: «Много работает Леонид. Но разве его остановишь? Борьба. Питание плохое. Цены на продукты с каждым днем растут. А ему необходимо питание. На собрания Леонида по возможности не пускать! Мы с товарищами можем взять их на себя. Собрания надо проводить стремительно, чтобы не схватили! А он закашляется и обессилеет… Раньше он хорошо держался! Собрания, собрания, лозунги «Прекратить войну!». Решаются такие вопросы, а я думаю о девушке!» Глаза Наташи то и дело возникали перед ним, смотрели с упреком, с восхищением, большие, открытые, с голубизной.
Утром, войдя в больничную кассу, он усилием воли заставил себя не взглянуть на девушку.
«Пусть так и будет! Пусть так!» — говорил он себе.
Приходили товарищи. Неожиданно вернулся из армии Парамонов. «Не прошел испытаний в военное училище!» — хитровато улыбаясь, сообщил он.
— Ну что ж! У нас ты все испытания прошел! — смеясь, приветствовал его Иван. — Нам каждый нужен!
Они создавали организацию. В кружках необходимо в короткий срок подготовить пропагандистов, агитаторов, организаторов…
Наташи уже не боялись, считали ее своей. Поглядывая на нее, Давыдов восхищенно говорил:
— Женщины очень помогают… Елена Борисовна Вайнер, моя крестная, кружок — ох, как хорошо ведет!
— И мой крестный многому меня научил, — задумчиво подхватил Малышев. — Дядя Миша… повесили его. Пытки научил молча терпеть… Думать, учиться… А ты знаешь, что такое Николаевские роты?
— Не хвастай. Я знаю, что это такое.
Наташа, побледнев, следила за ними. Теплая волна счастья прихлынула к сердцу Ивана.
Как всегда, и в этот вечер Иван уходил из кассы последним. У крыльца его ждала Наташа, ежась от холода в легком черном пальто. Пуховый платок не спасал от холода.
Иван молча взял ее под руку.
Падал синий теплый снег. Ветер морщил на пруду серую воду.
К церквям собирались люди на вечернюю службу. Подъезжали экипажи, мельтешили старухи в длинных салопах.
Под фонарем шуршала полуоборванная афиша, кричащая о том, что в ресторане «Поле-Рояль» на Главном проспекте[4] устраивается маскарад в пользу раненых воинов.
— Барыньки потешаются.
Тихий смех девушки отдался в ушах.
— Выручат за пляску, выдадут по три рубля безногим-безруким: живи, солдат! — эти слова были те самые, которые она должна была сказать.
Иван положил руку ей на плечо. И обругал себя: «Откуда у меня такая робость?»
Тяжело хлопали на пруду волны, шипели, разбиваясь о сваи. Волновался темный пруд. Во дворах плескалось на веревках белье.
Подгулявший встречный, проходя мимо, громко пропел:
— Ну-ка, Наташа, запомни частушку.
Они вместе повторяли ее и смеялись; смеялись без причины, когда прочитали на углу название улицы:
— Заречная… да ведь мы одну Заречную прошли, сколько же их?
— А у нас Заречных много. Опалих больше десяти Ключевских — тоже.
— На другие названия фантазии у градоначальников не хватило?
Наташа радостно невпопад рассказывала:
— Я много теперь читаю! Так много! Толстого, Герцена, Чернышевского.
— А для чего?
— Что для чего? — в голосе Наташи неподдельное удивление.
— Читаешь для чего? — повторил Иван. Он не терпел неправды, как бы ни маскировалась она, и теперь упрямо доискивался, подняв на девушку сощуренные глаза: Для чего?
Наташа сквозь смех спросила:
— Неужели не понимаешь — для чего?
«Вот она сейчас скажет, что готовит себя для борьбы…»
Но Наташа, не дождавшись ответа, закончила.
— Чтобы догнать тебя… Чтобы быть тебе всегда интересной.
— И только? — Малышев остановился, повернул за плечи девушку к себе лицом и повторил: — И только?
Уже серьезно она ответила:
— Нет, не только. Чтобы быть в борьбе с тобой вместе!
— Ради меня или ради борьбы?
Оба притихли, встревоженные, понимая, что от ответа теперь зависит многое.
Тихо прошелестел голос девушки:
— Ради борьбы, — но она все-таки добавила с гордым вызовом: — Вместе. Чтобы леса и небо, и земли — все передать народу. Вместе.
— Вместе! — как клятву, подтвердил Малышев, страстно и радостно.
XVII
Больше им ничего не мешало.
Ни сплетни досужих кумушек, ни их лукавый двусмысленный шепоток, даже слезы матери, которая прибегала теперь в кассу, чтобы увидеть дочь и внушить ей, что без венца… что проклянет… Ничего не было, ничего не мешало.
У Наташи появилась особая легкость в походке.
Жили они на Студеной улице[5], во флигеле в глубине двора. Флигель состоял из одной комнаты с маленькой нишей, в которой устроили кухню. В комнате стояла узкая деревянная кровать, покрытая полосатым байковым одеялом, стол да два табурета. Единственное окно, выходящее в сад, было до половины завалено книгами.