В коллективе пользуется уважением. Комсомолка. Является успевающей. С обязанностями агитатора во время выборной кампании справлялась.

По характеру замкнута.

Классный руководитель Бельская».

Характеристика — еще одна страничка в деле.

— К вам гражданочка, — предупредил по телефону постовой. — Пропустить?

— Пропустите.

Дверь распахнулась широко и резко. На пороге стояла Камила Гуревич, взволнованная, бледная, с каким-то лихорадочным, болезненным блеском в глазах.

— Это сделала я, — выпалила она. — Вот! — улыбнулась принужденно, прикусила губу. Ей не хватало дыхания.

«Явка с повинной», — подумал я.

Ей стоило больших усилий сдвинуться с места, точно весь запал ушел на признание.

Отняла плечо от дверного косяка, подошла к столу тяжелой походкой. Выложила новые пятирублевки.

— Вот, — повторила она.

И села, опустив голову. В том же костюмчике и той же белой блузке.

— Те самые? — спросил я, перебирая негнущиеся купюры. Шесть штук.

Отрицательно покачала головой.

«Те истратила. Самая обыкновенная мошенница…»

Я был раздосадован. После разговора с Ираидой Ивановной я еще надеялся, что подозрение не оправдается. «Еще свое отдаст, будьте уверены…» Вот тебе и отдала!

За ярлычком «мошенница» открывалось что-то жалкое, достойное презрения.

И словно прочитав мои мысли, девушка закрыла лицо ладонями. Приткнулась к столешнице. Я увидел, как мелко вздрагивают ее плечи, и потянулся за графином с водой.

— Успокойтесь. Ну, что же вы… Так честнее. Это смягчающее обстоятельство. Выпейте…

— Нет, я знаю. Ничто меня не спасет, — расслышал я сквозь всхлипывания. — Не успокаивайте меня. Для меня все пропало. Все!.. Теперь меня выгонят из училища. Она…

Она…

Девушка разрыдалась.

— Почему вы не сказали об этом сразу? На первом допросе? — спросил я, когда в кабинете стало тихо.

— Разве что-нибудь изменится?.. И сейчас я вас прошу ничего ему не сообщать. Очень. Я расскажу…

А было так. Кассирша тогда болтала о чем-то через стол со своей соседкой. Смеялись. Она сверила реквизиты извещения, заполненные рукой Гуревич, с паспортом Задонской. И выдала деньги.

— Давайте так, — предложил я. — Лучше напишите сами. Собственноручно. Садитесь на мое кресло. Вот ручка.

Сейчас бумагу… Так. Только поподробнее. А вверху: «Заявление», показал я и подумал: «Оформим как явку с повинной. Интересно, на что потрачены деньги?»

— Да. Укажите дальнейшую судьбу денег, — добавив я. — И почему вы их взяли? Вы понимаете? Что вас толкнуло на это? Только чистосердечно и поподробнее. Ну, не буду мешать.

Я включил лампу и отошел к окну.

Свет на улице мерк постепенно, как в кинозале перед началом сеанса. «Ханзада просмотрел, наверное, уже половину картины, — прикинул я. — Не знал, а то бы остался…»

«Или-или, — говорил Ханзада. И вот одна из версий нашла подтверждение. В общем-то, он молодец, этот мой новый помощник. И следователь из него, дай бог, получится со временем неплохой…»

«Почему эта, казалось бы, неплохая девушка споткнулась? Нехватка денег? Но разве так поступает каждый, у кого материальные трудности?»

Через полчаса Камила Гуревич дописывала шестой лист. Писала быстро, как будто опасаясь, что времени осталось мало-мало и она ничего не успеет.

«А Задонская тоже мошенница, — вдруг пришло мне на ум. — Обманным путем хотела заполучить благоустроенную квартиру. А это откуда?..»

— Я написала и о письме, — сказала девушка. — Письмо в тот день получила я. Вот оно, прочтите.

На страницах заявления мелькали знакомые слова: «извещение», «письмо», «Задонская», «обида»…

И вдруг я увидел слово, которое все это дело поворачивало на сто восемьдесят градусов. Точнее, ставило с головы на ноги. Слово-неожиданность! Слово-выстрел!

Прокурор, рассматривая материалы на арест, не даст санкции на лишение свободы заочно, без предварительной беседы с обвиняемым. Такая беседа должна предостеречь от возможных ошибок. Как бы ни нагромождались обвинения одно на другое, в каких бы смертных грехах человек ни подозревался, может быть такой случай, когда живой разговор с подследственным, его объяснения дадут абсолютно иной поворот делу.

До прокурора дело не дошло. Но на нашу с Ханзадой долю выпал именно такой редкостный случаи.

Одно только слово!

Она ушла, тихо притворив дверь. Такая же неулыбчивая, серьезная.

Листкам, исписанным девушкой, суждено было быть предпоследними. Последнее слово оставим Задонской.

Я подравнял листки заявления, соединил их скрепкой. Прошелся по кабинету туда-сюда: громыхнула железная дверца шкафа, скрипнули оконные задвижки.

М-ла, вот так история…

РЕДКИЙ СЛУЧАЙ

— «…Вы служите, мы вас подождем, — ребята часто ставят эту пластинку. Здесь, в армии, песенка звучит по-новому и не надоедает…» — Ханзада читал громко, четко, с видимым наслаждением. Письмо, которое оставила Камила, я подсунул Ханзаде, как только принесли заключение почерковедческой экспертизы.

— «…Песенка настраивает на грустную волну, — читал Ланзада. Воспоминания… Вот выхожу из автобуса Между большими домами виден ваш с бабушкой низенький дом.

А ты в окне. Улыбаешься. Машешь рукой. Я бегу мимо палисадника, нагибаюсь под ветвями. Мимо стены дома. Скорее. За углом снова вижу тебя…»

Судьба дела решена. Специалисты не подвели: заключение подготовлено вовремя. Все правильно: на извещении почерк Гуревич.

Я сдерживаюсь, чтобы не улыбнуться. Я готовлю Ханзаде сюрприз: заключение экспертизы по всем материалам он пока не видел.

Часы показывают половину десятого. До прихода Задонской — полчаса. И я знаю, почему Ханзада пришел в отлично отутюженном черном костюме, в белой рубашке с галстуком. Я знаю, что будет через полчаса, и мне становится жаль Ханзаду.

— Читай, читай, — тороплю я. — Подходишь к главному.

«…Рядовой Мошкин опять балагурит. Ребята смеются, а мне не весело, как и все это время, — терпеливо читал Ханзада. — Ты знаешь мой дурацкий характер, Камила…»

Ханзада вскинулся:

— Гуревич?

— Читай, читай.

— «…Знаешь мой… характер, Камила. Знаешь, что может меня на какой-то момент вышибить из седла. И я не стремлюсь подняться сразу. Не стремлюсь выяснить, чего-то добиваться сразу же. Но проходит время и появляется желание «помахать кулаками». Я не писал тебе и теперь казню себя за это. Какое имел право забыть все. Все! Поверить той жалкой писульке…»

— Стоп! — оборвал я чтение. — Теперь слушай меня.

«Рукописный текст записки, — прочел я первый пункт заключения экспертизы, — выполненный черными чернилами, начинающийся словами: «Дорогой солдатик» и оканчивающийся: «Доброжелательница», исполнен левой рукой Задонской».

Веки Ханзады дрогнули. Он приподнялся со стула, подавшись всем телом ко мне.

— Задонской, — повторил я. — Анонимка пришла обратно вместе с письмом.

— Задонской? Вы шутите? — ошеломленно пробормотал Ханзада. — Дайте взглянуть.

— Сюрприз второй, — сказал я, тихонько отодвигая его руку. — Вчера после твоего ухода Гуревич явилась с повинной. Деньги Задонской получила она. Но мы не будем…

— В корне не согласен! — Ханзада вскочил. Заволновался. Без видимой причины начал переставлять на столе чернильницу, стакан с карандашами. Какой же сюрприз?

Я доложил: «Или-или». Разве неожиданно? Одно подтвердилось. Теперь все ясно. — Ханзада говорил быстро, не глядя на меня.

Я хмыкнул:

— Что молодому оппоненту ясно?

— Объявим Гуревич статью. В чем обвиняется. Так! — Ханзада пригнул палец. Он по-прежнему на меня не смотрел. — Разъясним процессуальные права. — Пригнул второй палец. Задумался на секунду и зачастил: — Изберем меру пресечения, скажем, подписку о невыезде. Арестовывать не будем. Три! Представление в училище: «Куда, мол, смотрели? Четыре! Ознакомление обвиняемого с делом. Обвинительное…

— Сюрприз второй, — и остановил скороговорку Ханзады. — Ты не дал мне договорить. Мы не будем вменять Гуревич статью. Дело подлежит прекращению. И представления не будет. Теперь все ясно.