— Вот как… — задумчиво протянул доктор Альварадо, снова встав и принимаясь ходить по комнате. — Одним словом, вы дошли до крайней степени отрицания. До той степени, при которой даже уже нет стремления сделать хоть что-то для того, чтобы исправить положение вещей.

— Ты смешной, папа. Что же я должна делать — выйти на улицу и кричать «Долой Перона!»?

— Ты понимаешь мои слова слишком примитивно, Дора.

Беатрис вздохнула и, отвернувшись к спинке кресла, провела пальцем по завиткам резьбы.

— Единственное, что осталось, — упрямо сказала она, — это музыка, и еще стихи. Я вот с большим удовольствием перечитываю Бекера и Эспронседу. Ну и потом дружба — с людьми и с животными. А все остальное… — Она сделала гримаску и снова повернулась к отцу.

— Целая программа, — улыбнулся доктор Альварадо. — Что Ж, дорогая, в семнадцать лет это простительно. Вы странные люди — с одной стороны, вас уже ничем не удивишь, читаете вы совершенно недопустимые по возрасту книги, Фрейда ты, очевидно, прочитала уже год назад, а с другой стороны, какая-то странная инфантильность, какая-то совершенно необъяснимая наивность. Твоя бабка в семнадцать лет была замужней женщиной, хозяйкой эстансии. А ты — разочарованность в жизни, Бекер, дружба с животными. Все это хорошо, но пора ведь и становиться взрослым человеком…

— Папа, ты просто не понимаешь… Вся беда в том, что именно в этом я кажусь себе иногда слишком взрослой. Я не знаю, как это получается. Я и сама хотела бы воспринимать многие вещи гораздо проще, что ли.

— Знаешь, Дора, — помолчав, осторожно сказал доктор Альварадо, — мне кажется, во всем этом большую роль играет твоя религиозность. Я всегда считал, что самое ценное в человеке — это умение привести свои чувства в гармоничное равновесие. У тебя, по-видимому, это равновесие нарушено… Отсюда такое крайнее, болезненное отвращение к тому, что ты видишь вокруг себя. Я почти раскаиваюсь, что твое образование началось в конвенте… Очевидно, эти пять лет у сестер не прошли для тебя даром.

Беатрис вскинула брови:

— Не понимаю, папа! Что плохого мог дать мне конвент? Конечно, монашки были вовсе не святые, и вообще многое там шло совсем не так, как нужно, но все-таки…

— Совершенно верно, я — в принципе — не отрицаю, что монастырские школы дают много хорошего. Все дело в личности ученика, Дора. Может быть, тебе полезнее было бы учиться в светской школе. Кстати, какие у тебя сейчас отношения с падре Гальярдо?

— О, это удивительный человек, папа… Ты не можешь себе представить, что это за человек… В нем чувствуется такая огромная внутренняя сила, что иногда делается просто страшно… Ты знаешь, с тобой я могу спорить и возражать тебе, и вообще защищать свою точку зрения, если ты с ней не согласен. А вот с падре Франсиско это совершенно исключено. Он может одной фразой буквально разбить в пыль все мои доводы, как бы долго я их перед этим ни обдумывала, и сразу начинаешь ощущать свое — как бы это сказать — ну, свое умственное бессилие, что ли…

Доктор Альварадо нахмурился и побарабанил пальцами по подлокотнику.

— И это доставляет тебе удовольствие? — спросил он, искоса глянув на дочь. — Тебе нравится быть в состоянии интеллектуальной подчиненности? Избавляет от досадной необходимости думать, не правда ли?

— Я… Я не боюсь думать, — тихо сказала Беатрис. — И потом, это подчиненность не ума, а скорее души… Ты же знаешь.

— О да! — Доктор развел руками с ироническим видом. — Еще бы! Духовное руководство, воспитание молодежи в принципах христианской морали. Весьма похвально — в теории! Но когда ваш молодежный журнал по указанию падре Гальярдо публикует пастырское послание Фрэнсиса Спеллмана к этим корейским убийцам — это уже, дорогая моя, руководство не только духовное! И ни у кого из вас — интеллигентной молодежи, студентов! — ни у кого не возникло даже мысли о том, насколько это чудовищно…

— Прости, папа, — не поднимая глаз, все так же тихо, но твердо сказала Беатрис, — я не считаю возможным обсуждать этот вопрос… с тобой или с кем бы то ни было. Для меня любой спор такого рода решается авторитетом церкви, а значит…

— О-о, Иисус-Мария! — простонал доктор, взявшись за голову. — Значит — что?! Значит, что ты до сих пор не научилась думать, вот что это значит! И если завтра падре Франсиско Гальярдо заявит тебе, что по последним научным данным Земля все же оказалась плоской и на трех китах, то ты смиренно потупишь глазки и ответишь: «Да, падре, разумеется»! Черт побери, Дора!

— Папа, — укоризненно сказала Беатрис.

— Прости, — спохватился тот и снова закричал: — Но ведь это и в самом деле неслыханно, согласись! Всю жизнь бороться против предрассудков и на старости лет обнаружить, что твоя собственная дочь превращается в обскурантку!

— Какая же я обскурантка? — засмеялась Беатрис, пытаясь обратить в шутку уже начавший тяготить ее разговор. — Мне остался всего один год лицея, я уже усвоила всю классическую премудрость и еще собираюсь в университет. Доктора[27] Д. Б. Альварадо, дипломантка факультета философии и литературоведения! Звучит?

Отец махнул рукой:

— Нет, с тобой невозможно говорить всерьез. А в общем, могу сказать лишь одно: жизнь не так уж безнадежно запутана, как тебе кажется. Но главное, Дора, — тот путь, который сейчас представляется тебе самым верным, он ведь ничего не упрощает.

— Какой путь? — тихо спросила Беатрис.

— Путь бегства от жизни. Ты хочешь сейчас просто убежать от нее, от той ответственности, которую она на тебя налагает. Ты пытаешься укрыться от жизни за своим подчеркнутым отвращением к действительности, за стихами Бекера, за музыкой, наконец, за своим падре Гальярдо…

— Папа, ты ошибаешься, — сказала Беатрис так же тихо.

— Нет, Дора!

Доктор Альварадо поднялся и подошел к дочери. Беатрис быстро посмотрела на него снизу вверх и принялась разглядывать свои ногти, коротко остриженные и покрытые бесцветным лаком (яркий маникюр был в лицее запрещен).

— Нет, не ошибаюсь! Знаешь, что влечет тебя к падре? Возможность получить готовый ответ на любой вопрос. Но смотри, Дора, это опасный путь! Очень опасный, и он может привести тебя к тяжелому конфликту. Учти одно, девочка: ты вообще не из тех, кто может жить по указке. Женщины в нашей семье часто отличались очень своеобразным характером, я бы сказал… — Он замялся, подыскивая правильное определение. Беатрис сидела, опустив голову. — Я бы назвал его вулканическим характером, способным на совершенно неожиданные, м-м-м… взрывы. Надеюсь, ты меня понимаешь. А такие натуры, Дора, больше всего нуждаются в умении управлять своими поступками и принимать самостоятельные решения. Если такую натуру искусственно законсервировать и заставить жить по чьим-то указаниям, то рано или поздно произойдет катастрофа. Подумай об этом, пока не поздно!

— Да, папа, — совсем тихо ответила Беатрис.

Доктор Альварадо вернулся в свое кресло. С минуту в комнате стояла тишина, потом Беатрис сказала:

— Я совсем забыла… Вчера вечером звонил Мак-Миллан, он предлагает мне работу…

— Джозеф — работу? — Доктор недоуменно приподнял брови. — Тебе?

— Временную работу, папа, с первого января до конца марта. Его секретарша берет трехмесячный отпуск за свой счет, и он предлагает мне заместить ее на это время…

— Глупости, Дора, летом нужно отдыхать.

— Ничего не глупости, папа! Что тут такого? Ничего сложного, нужно только знать стенографию и машинку, и он говорит, что работать я буду не полный день — как мне удобнее, или утром, или после обеда. Ему все равно. И он предлагает пятьсот песо в месяц. Почему не заработать полторы тысячи? Фрэнк, когда учился, каждое лето работал — то барменом, то мойщиком автомобилей… В Штатах все студенты так делают. Папа, вон на столе зеркало — будь добр, передай… Мерси… Я ему определенно не ответила, обещала посоветоваться с тобой и позвонить. Каникулы начинаются в конце ноября, еще успею провести в Альта-Грасиа целый месяц…