— Беатриче, — сказал он наконец едва слышно. — Беатриче, простите меня, но…
И опять замолчал. Молчала и Беатрис. Мертвая тишина стояла в маленькой комнате, наполненной сухим зноем и запахом моря и солнца.
Потом — оба они вздрогнули — эта тишина взорвалась быстрым стуком в дверь. Выждав минуту, Тереса крикнула из коридора:
— Сеньорита Дора! Я иду, давайте бумажку!
Беатрис закрыла глаза.
— Не нужно, Тереса, — сказала она отчетливо. — Мне ничего не нужно, идите.
Было очень жарко в этой комнате, и она чувствовала, что от зноя ее кровь как бы сгустилась и пульсирует по телу с трудом, мучительно. Кровь так стучала в ушах, что ничего не было слышно, но Беатрис услышала все же, как щелкнул в двери ключ. И это было последним. После этого она не слышала ничего и ничего не видела, сидя на краю постели с накрепко зажмуренными глазами, судорожно вцепившись в ворот халатика пальцами, дрожащими от ужаса и нетерпения.
Часть III
Ступи за ограду
По обыкновению она вышла первой. Привычный страх, унизительный, как пощечина, опалил ее, словно эти семь шагов вниз по ступенькам, до поворота на тротуар, она проходила мимо раскаленной печи. Только свернуть — и никто, увидев ее, не догадается, что минуту назад она вышла из этих дверей…
Впрочем, она шла совершенно спокойно своей быстрой, легкой, чуть колеблющейся походкой, четко постукивая каблучками и бесстрастно глядя перед собой сквозь большие солнцезащитные поляроиды. Она всегда смеялась над этой дурацкой модой носить на глазах зеркала и никогда их не носила — именно поэтому стала носить теперь. Прическа тоже была изменена по мере возможности. Но все равно — у нее было слишком много знакомых, которые проводили сезон в Мар-дель-Плата, и каждый из них мог очутиться на этой улице, в этот самый утренний час, в эту минуту…
Знакомое стрекотание мотороллера догнало ее за углом, на середине следующего квартала. Не оглянувшись, Беатрис подошла к обочине тротуара и, когда рядом затормозила белая «ламбретта», примостилась боком на заднее седло, левой рукой взявшись за пояс Яна.
— Держишься? — спросил тот, не оборачиваясь.
— Да, поехали.
Мотороллер тронулся, ускоряя ход, вильнул влево, вправо, юркнул между машинами и помчался вместе с ними, фыркая и подпрыгивая. «До чего же нелепый вид транспорта», — подумала Беатрис, правой рукой нашаривая какую-нибудь дополнительную точку опоры позади себя.
— Где мы будем завтракать сегодня? — Ян спросил это громко, может быть, просто чтобы перекричать шум ветра и уличного движения, а может быть, и оттого, что его уже раздражало ее маниакальное нежелание появляться дважды в одном и том же месте. Беатрис, во всяком случае, восприняла его тон именно как раздраженный.
«Скоро начнутся сцены», — подумала она, а вслух сказала:
— Где хочешь. — Она выглянула из-за его плеча и прищурилась. — Что это там впереди, кажется «Мартона»? Вот и прекрасно.
Ян снова вырулил к тротуару и затормозил. Беатрис соскочила с седла и торопливо, не глядя по сторонам, вошла в дверь молочной. Внутри было чисто и прохладно — кафель и белый мрамор — и вкусно пахло свежим сливочным маслом; все это почему-то напомнило ей детство. Но тут же, следом, в эту белизну и прохладу вошел Ян Гейм.
— Возьми мне молока и рогаликов, что ли, — сказала она, снимая перчатки. — Можно с джемом. Я займу тот столик, в углу.
Позавтракали они молча. Впрочем, теперь это было уже не то молчание, которое так хорошо получалось у них месяц назад там, в Буэнос-Айресе.
— Ты не хочешь съездить на Пунта Моготес? — спросил наконец Ян. — Говорят, там пляж совсем пустой.
— Можно, — не сразу отозвалась Беатрис. — Только не сейчас, я должна побывать у себя в отеле. Воображаю, что думает обо мне хозяйка…
Ян посмотрел на нее удивленно:
— Тебя всерьез беспокоит, что думает о тебе какая-то трактирщица? Будь выше этого, Беатриче.
— О, я уже выше, — усмехнулась Беатрис, бросив на него почти ненавидящий взгляд. — Ты меня научил, мой патриций. Это правда, что римские дамы купались в присутствии рабов?
— Кажется, — лениво подтвердил Ян. — Я об этом где-то читал. У Светония, что ли.
— Вот видишь. Единственное, что мне теперь остается, это пройтись нагишом по Рамбле, с великолепным патрицианским презрением к тому, что обо мне подумают. Кстати, я ведь до сих пор толком не знаю, что думаешь обо мне ты, mi fiel amador[95]. Если не как о человеке — на это я не претендую, — то хотя бы как о любовнице. А? — Она весело смотрела на Яна, ожидая ответа.
Тот промолчал.
— Говорите же, Дон Хуан Тенорио[96], — продолжала Беатрис. — У вас ведь есть опыт, судя по всему… И есть с кем сравнивать. Так что же?
Ян, сидевший с опущенной головой, поднял на нее глаза, и Беатрис не поняла, чего в них больше — тоски или обыкновенной скуки.
— Хочешь ссориться, Беатриче?
— О нет, что ты! — Она рассмеялась, немного истерически. — Ссориться нам уже поздно, Хуансито. Я просто хочу знать себе цену, поэтому и спрашиваю!
— Не понимаю одного, Беатриче, — сказал Ян. — Я ведь ни к чему тебя не принуждал, ты знаешь. И если ты воспринимаешь все это так… так трагически, то как же ты тогда могла вообще…
Он не договорил и снова опустил голову. Беатрис смотрела на него и чувствовала, как улетучивается ее истеричная бравада, уступая место отвращению, и как откуда-то со дна души поднимается темный нерассуждающий ужас перед ее новым «я» — тот самый ужас, что погнал ее к Яну поздним вечером того дня, когда все это случилось, когда она была одинока и опозорена и когда у нее не было в мире ни одного близкого человека, кроме него, «близкого» уже хотя бы физически…
— Как я могла стать твоей любовницей? — переспросила она уже совсем другим тоном, просто устало. — Ты это хотел спросить? Не знаю, Хуан. Или, пожалуй, знаю… но предпочитаю не говорить, — в этом ответе нет ничего приятного ни для тебя, ни для меня самой. Будем считать, что просто так уж случилось… Как случалось миллионы раз у других…
Они вышли на улицу. Ян взял прислоненный к дереву мотороллер, свел его на мостовую и, запустив мотор, сел в седло, упираясь ногою в тротуар. Машинально покручивая рукоятку газа, он смотрел прямо перед собой пустым, неподвижным взглядом, словно не в силах оторвать глаз от какой-то видимой ему одному точки. Беатрис только сейчас заметила у него эту странную, безнадежную складку губ. Или раньше ее не было?
Словно опомнившись или очнувшись, он посмотрел на Беатрис:
— Подвезти тебя?
— Нет, я пойду пешком. Ты куда сейчас?
— На почту, потом заправиться. Когда за тобой заехать? Минут через сорок?
— Хорошо, — безразлично сказала Беатрис. — Только не подъезжай к отелю, я выйду на угол…
«Mon plaisirs d’amour[97], — устало подумала она, провожая взглядом белую «ламбретту». — Будь проклят навеки выдумавший эту ложь, этот подлый обман!»
«А в общем, это даже и не обман», — сказала она себе через минуту, медленно идя по тихой, прохладной от зеленых утренних теней улочке. Кто ее обманывал? Кто обещал ей что-нибудь другое? Даже прямой виновник — Ян — и тот, в сущности, ни в чем не виноват — она со злости назвала его Хуаном Тенорио, а ведь он ее не соблазнял, он просто взял то, что она ему предложила… Как взял бы на его месте любой.
Ей некого винить, кроме себя самой. А если посмотреть глубже, то даже и не себя — вот что самое страшное. Страшнее всего, когда приходится винить безликие «обстоятельства», судьбу, жизнь. Жизнь вообще, ее беспощадные к человеку законы…
В какой-то степени Беатрис всегда это предчувствовала. Может быть, повлияло монастырское воспитание, но с тех пор, как она еще подростком открыла для себя существование пола, все связанное с ним было для нее предметом скорее страха, чем интереса. Разумеется, было и любопытство, было и притяжение, подобное тому, что испытывает человек на краю пропасти, но страх был сильнее. Беатрис чувствовала, догадывалась: здесь действительно пропасть, а не овражек, куда можно безнаказанно спрыгнуть из любопытства.