Он покосился на свою невесту, продолжавшую оживленно — может быть, слишком оживленно — болтать с соседом, и машинально перевел взгляд на сидящего наискось через стол сеньора Ван-Ситтера. Вот уж кто вульгарен, подумал он с содроганием. Наверное, именно таким должен представляться буржуа правоверному коммунисту: небольшого роста округлый человечек, умеренно хорошо одетый (ни в коем случае не изысканно!), с умеренно умным и умеренно благонамеренным выражением лица (ни в коем случае не отмеченного интеллектом!), — словом, воплощенный принцип «золотой серединки».
Пико снял очки, положил их ребром на стол и протер стекла, придерживая дужку запястьем. Потом он снова взглянул на Ван-Ситтера — с враждебностью, удивившей его самого. Ведь, в сущности, ничего плохого будущий тесть ему не сделал… А что человеку довелось родиться посредственностью — так ведь не злиться же на него за это!
Дело не в нем, конечно. Не в самом Ван-Ситтере. Дело во всей этой банде, собравшейся тут за столом, во всех этих упитанных, умеренных, добропорядочных буржуа. Почему раньше он не видел всего их убожества? Ведь и в его доме всегда бывали эти же люди — коммерсанты, промышленники среднего калибра. Как и большинство студенческой молодежи, вышедшей из этой среды, Пико привык относиться к своим «старикам» свысока, снисходительно, но, в общем, терпимо. А теперь он смотрел на все какими-то другими глазами.
Возможно, это началось раньше — в эмиграции или даже в период подготовки июньского восстания, но окончательно созрело и оформилось там, в Кордове. Трудно даже сказать, что это было: то ли какое-то огромное разочарование, то ли просто люди и события стали видеться ему под совершенно новым углом. Пико хорошо запомнил ту ночь, когда он очнулся в каком-то полутемном помещении и сразу понял, что умирает, потому что тела у него уже не было, а оставалась только боль, исступленно рвущая остатки того, что еще несколько часов назад было его телом. Временами его сознание снова мутилось, потом возвращалось, и тогда он думал, думал — и спокойно удивлялся тому, как ясно и отчетливо думается перед смертью…
В помещении было еще несколько человек, судя по тяжелому дыханию и стонам, которые он слышал. Была там еще и какая-то девушка; в полумраке и без очков он не увидел ее лица, но смог различить полосатую блузку с повязкой Красного Креста на рукаве. Шел дождь, и где-то стреляли — редкими одиночными выстрелами.
Уже тогда он знал, что город в руках повстанцев. Возможно, девушка в полосатой блузке сказала ему об этом. Правда, тогда еще не было известно, как идут дела в федеральной столице и в Пуэрто-Бельграно, — но Кордова была освобождена, и в ту ночь, слушая шум дождя и далекие выстрелы, Пико уже думал о революции как о совершившемся факте.
То, что мысль о падении диктатуры, не вызывала в нем радости, было понятно. Он знал, что умирает, а в таком положении радоваться довольно трудно. Любопытно другое: у него могло быть хотя бы чувство удовлетворения, — ведь он и те другие, вместе с ним бежавшие под огнем через залитую солнцем площадь к стенам Хефатуры, — все они погибли не напрасно. Но и сознание победы не утешало его в ту ночь.
А сейчас он сидел живой и здоровый — почти здоровый — за сверкающим праздничным столом, рядом с любимой девушкой. Его ждала женитьба, удобная и обеспеченная жизнь, всеобщее уважение; надежная политическая карьера была обеспечена ему, начавшему ее так блестяще. И все это предлагали ему люди, сидящие вокруг него за этим столом.
Люди, которые двенадцать лет были самыми ярыми противниками диктатуры. Не потому, что Перон задушил печать, разогнал оппозиционные партии, осквернил школы и университеты, — эти люди ненавидели диктатора за то, что состряпанная им доктрина провозглашала «единение труда и капитала» и требовала уступок с каждой стороны, ненавидели за поборы на партию и фонд общественной помощи, ненавидели за платные отпуска рабочим и необходимость считаться с профсоюзами…
Теперь эти люди, пересидевшие революцию в своих особняках, готовились пожинать ее плоды. Чужая кровь обернулась для них прибылью. Он не говорил себе этих слов в ту ночь, в Кордове, но заключенная в них мысль все время копошилась в его мозгу. Он вспоминал тогда последние дни перед восстанием, разговоры с Рамоном, с шофером, привезшим их из Курусу-Куатиа, с доктором Альварадо. Во имя чего и для кого осуществилась эта революция?
А что, если их всех провели? Вот эти — сидящие сейчас вокруг него, осторожные, расчетливые, никогда не теряющие голову, умеющие все использовать в своих целях, все самые потайные пружины политического механизма — низкую корысть и высокие идеалы, бесшабашный авантюризм и обдуманное самопожертвование…
Вокруг захлопали, закричали: «Просим, просим!» Он поднял голову и увидел, что все смотрят на него.
— Сынок, выкладывай тост! — крикнул Ван-Ситтер. — Только не простой, а политический!
— Погоди, папа, я объясню, — сказала Лусиа и повернулась к Пико с выражением ласковой укоризны. — Ты совсем замечтался, дорогой. Тут до тебя дошла очередь произнести тост, и все хотят, чтобы ты не ограничился обычными новогодними авгуриями, а сказал — что, по-твоему, принесет нам будущее в смысле политическом и чего ты сам пожелал бы стране, в этом же плане… — Она засмеялась и добавила: — Это целая программа, я понимаю, но ты ведь у нас политик-профессионал!
Пико подумал и встал.
— Дамы и господа, — сказал он церемонно, глядя прямо перед собой, в распахнутые на другом конце столовой стеклянные двери в сад. — Я польщен вашим вниманием, но боюсь, что не смогу ответить на него так, как хотелось бы… вам.
Он сделал короткую паузу, чувствуя на себе сосредоточенное внимание присутствующих, и продолжал, немного повысив голос:
— Если сеньорита Лусиа правильно сформулировала ваше общее желание — вы ждете от меня прогнозов. От этого я воздержусь. Я не настолько самоуверен, чтобы пытаться что-то предсказывать… в столь сложной обстановке. Если же вас интересуют и мои пожелания, иными словами — если вы хотите познакомиться с моей личной, очень личной точкой зрения на происходящее в стране, то я боюсь, повторяю, что наши мнения по этому вопросу совпасть не могут.
— Не понимаю почему, — громко сказал кто-то, когда Пико снова сделал паузу. — Мы здесь люди одного круга…
— Почему — вы сейчас увидите, — отозвался Пико, не взглянув на говорившего. — Я сужу по тем высказываниям, которые мне пришлось слышать все эти последние дни, и в частности сегодня за этим столом. Будем откровенны: слушая вас, я не всегда понимал, какой год от рождества христова мы сегодня встречаем — тысяча девятьсот пятьдесят шестой или… тысяча девятьсот сорок четвертый. Слушая вас, я спрашивал себя: да прошли ли действительно на наших глазах эти двенадцать позорных и поучительных лет диктатуры?
— Ваше красноречие делает вам честь, сеньор Ретондаро, — сказал тот же голос; теперь Пико посмотрел на говорившего и узнал его. — Но, может быть, вы поясните свою мысль?
— Охотно, сеньор Жильярди, — кивнул Пико. — Если не ошибаюсь, именно вы говорили вчера за обедом о том, что надеетесь теперь не видеть больше профсоюзных делегатов на своем предприятии?
— Да, я, пожалуй, говорил что-то в этом роде, — подумав, отозвался тот. — Во всяком случае, мог сказать. И поверьте, сеньор Ретондаро, эту надежду разделяет всякий, кто имел несчастье сталкиваться с политикой диктатуры в рабочем вопросе.
— С ней прежде всего сталкивались сами рабочие, — сказал Пико. Он все еще продолжал стоять и почувствовал вдруг, что выглядит немного странно — словно выставляя всем напоказ свой пустой рукав, аккуратно заправленный в карман пиджака. — Прошу прощения, — пошутил он, садясь на место. — Как я и боялся, тоста не получилось. Итак, я продолжу свою мысль, сеньор Жильярди. Вам кажется, что рабочие тоже могут разделять только что сформулированную вами надежду?
— Боже мой, но кто говорит о рабочих? — удивленно заметила какая-то дама.
Жильярди улыбнулся и покачал головой: