— А знаешь, Ликург, — помолчав, сказал Рамон и вытащил из сена еще один стебелек, — строго говоря, мы зря едем. Согласись, наш приезд ровно ничего не меняет и ни на что не влияет. Я это понял в этом паскудном Курусу. Механизм уже крутится без нас, так что напрасно мы воображаем себя этакими Боливарами.

— А я и не воображаю себя этаким Боливаром, — отозвался Пико. — Я просто не могу оставаться в стороне. Понимаешь? Раньше я думал, что смогу. После шестнадцатого июня меня тошнило от одного слова «революция», а в Монтевидео я понял, что и бездействие — тоже не выход.

— Это верно, — согласился Рамон, откусывая и сплевывая кусочки стебля. — Но верно и то, что нам страшно хочется походить потом в участниках этой истории. Когда революция победит, люди очень разно будут смотреть на тех, кто вернулся из Монтевидео «до» или «после».

— И будут правы!

— Как сказать…

— Факт остается фактом, сеньор Беренгер, — мы сегодня рискуем здесь собственной шкурой. А те, в Монтевидео, не рискуют. Перед лицом вечности, как говорится, эта разница не столь уж значительная, но именно она предопределяет разницу в отношениях будущих историков революции к нам и к ним. И не только историков, вообще людей.

— В том числе и буэнос-айресских девчонок, не правда ли?

— Отчасти и их, — согласился Пико.

Рамон засмеялся.

— Ты хоть откровенен, черт возьми!

— Да я не себя имел в виду, дурень. — Пико пересел спиной к кабине и втянул голову в плечи, повыше подняв воротник плаща. Глаза его под очками слезились от пронзительного холодного ветра. — Как раз этот фактор для меня не работает. Я давно обручен, старик, и моя невеста скорее предпочла бы, чтобы я оставался в Монтевидео. А вообще, если ты хочешь сказать, что нами движет сегодня не только патриотическая жертвенность в ее чистом виде, а и другие побуждения, не столь возвышенные, то я заранее с тобой согласен. Кстати, если уж говорить про упомянутого тобой Симона Боливара, то он был, в общем, довольно честолюбивым и самовлюбленным фанфароном, а в историю вошел как Великий Освободитель — с прописных букв и безо всяких кавычек. И не он один, у многих великих людей высокие побуждения были смешаны с самыми низменными. Почему же мы должны быть исключением?

— А ты не погибнешь от скромности, Ретондаро, — усмехнулся Беренгер.

— Нет, конечно. У меня больше шансов погибнуть от пули, — высокомерно сказал Пико.

Потом он тоже растянулся на сене, и некоторое время они ехали молча, изредка поругиваясь от особенно сильных толчков.

— И дерьмо же эта дорога, — сказал Пико.

— Еще большее дерьмо — машина, на которой мы едем, — отозвался Рамон. — Это что, у нас выпускают теперь таких уродов?

— Да, первенец отечественного автомобилестроения. Их собирают в той же Кордове, на заводах ИАМЕ.

— Вот как, — сказал Рамон. — В мое время их еще не было. И сколько такое добро стоит?

— Сто семьдесят тысяч, если не подорожали. Впрочем, говорят, мотор у него хороший. Дизель. Немецкий, что ли, или по немецкой лицензии. Интересно, какое они пьют вино, эти гарнизонные крысы?

Он протянул руку и встряхнул торчащую из сена оплетенную бутыль.

— Меня самого давно занимает этот вопрос, — живо отозвался Рамон. — Вряд ли хорошее. Чтобы попить хорошего вина, нужно ехать в Мендосу или, еще лучше, в Сан-Луис. Но можно попробовать и это.

Они по очереди пососали из бутыли, нашли, что вино неважное, но немного согрелись и через некоторое время повторили опыт. Ехать стало немного веселее.

На исходе четвертого часа пути они добрались до моста через Рио-Гуайкираро. Машина остановилась, сразу стих ветер, и стало теплее. Лагартиха с шофером вышли из кабины, Рамон и Пико спрыгнули на землю, разминая ноги.

— Не очень я вас раструсил? — спросил шофер. — Дорога здесь… — Он покрутил головой и выругался. — Ну, за речкой начинается уже Энтре-Риос, здесь провинциальная граница. Через час будем в Ла-Пасе.

Пико сказал, что это, конечно, большое утешение, но их целью является по-прежнему Кордова, до которой от Ла-Паса больше пятисот километров. Потом он спросил, не в лучшем ли состоянии дороги на правобережье. Шофер ответил, что дорогу от Санта-Фе до Сан-Франциско он не знает, так как сюда ехал с юга, через Конкордию, но слышал, что там здорово развезло.

— Ничего не поделаешь, — вздохнул Пико, — тринадцатое есть тринадцатое.

Они развели огонь, разогрели консервы и поели, наполовину опорожнив гарнизонную «дамахуану». Потом шофер достал из-под сиденья закопченный чайничек; примащивая его над костром, он поинтересовался, имели ли сеньоры возможность пить мате «там, за границей».

— Где, в Уругвае? — удивился Рамон. — Да они там без бомбильи[68] ни шагу.

— Скажи ты. — Шофер покрутил головой. — А другие гринго мате не любят.

— Так то гринго, а уругвайцы такие же креолы, как и мы с тобой.

Шофер свернул самокрутку, вытащил из огня уголек и прикурил.

— Я на той неделе ездил за удобрениями в Сальсакате, — сказал он, выпуская дым из-под усов. — Там по радио говорил Перон, так он сказал, что уругвайцы это все равно что гринго или еще хуже. Так и сказал.

— Перон? — переспросил Пико.

— Ну да, я ж говорю, Перон.

— А вы верите всему, что говорит Перон?

Шофер подумал, пожал плечами и ничего не ответил.

— Ну хорошо, — не унимался Пико, — вы видели плакаты «Земля тем, кто ее обрабатывает»?

— Кто их не видел, — кивнул водитель.

— Верно, их всюду полно. А много вы знаете случаев, чтобы арендаторы получали землю?

— У нас такого не было, — подумав, сказал шофер. — Да и в других местах я не слыхал. Ездить-то мне приходится достаточно.

— Вот вам и Перон. Сколько лет обещает аграрную реформу…

— Ну, реформу! — Шофер усмехнулся. — Чего захотели, реформу… Никогда ее и не будет, этой реформы.

— Почему? Нужно только, чтобы Пришли к власти честные люди.

— Это-то верно, — кивнул шофер. — А только где их взять? Власть для человека — это все равно что ржавчина для железа. Пока он внизу, он честный, а как прошел по выборам хоть в самый дерьмовый муниципалитет — уже через год делается хуже любой шлюхи…

Пососав мате, они снова тронулись. Лагартиха, ехавший до сих пор в кабине, предложил кому-нибудь поменяться с ним местами, если наверху холодно. Рамон отказался, сославшись на арабскую пословицу о том, что глупо стоять, когда можно сидеть, и еще глупее сидеть, когда можно лежать. Пико эту восточную мудрость не оценил, он с удовольствием забрался бы в теплую кабину, но что-то удержало его, и он тоже отказался. Немного погодя, кутаясь от ветра в плащ, он с неудовольствием понял, что отказ его был продиктован не чем иным, как нежеланием остаться один на один с шофером. Это было неприятное открытие.

Беренгер дремал, завернувшись в истрепанное, щегольское когда-то пальто. Пико прятался от ветра за стенкой кабины, курил, смотрел на убегающую назад разбитую дорогу, покосившиеся телеграфные столбы, монотонное кружение серых пустых полей, и на душе у него было так же холодно и серо, как серо и холодно было вокруг — в небе и на земле, еще не сбросившей с себя зимнее оцепенение.

Он убеждал себя, что дело просто в неизбежной реакции после всех тревог и волнений, связанных с переходом границы. До сих пор он держался не хуже других, но человек же не машина! Почему обязательно его голова должна сейчас работать так же ясно и четко, как она работает за письменным столом? За столом она работает хорошо. Ведь не откинешь факта, что его, Ретондаро, статью с анализом сегодняшнего положения аргентинских синдикатов хвалил сам Фрондиси! Значит, его голова все же чего-то стоит.

Однако сейчас он побоялся сесть в кабину. Ведь так? Побоялся потому, что двое в кабине всегда начинают говорить, и они — шофер и Ретондаро — неизбежно вернулись бы к тому разговору, прерванному вскипевшим чайничком и процедурой заваривания мате. И он, — в этом» то вся и беда, — он ничего не смог бы сказать толком этому простому аргентинскому парню, потому что когда парень с такой безотрадной уверенностью изложил свой взгляд на всякую власть вообще, он не нашел в голове никакого возражения. Голова его оказалась в тот момент совершенно пустой. А ведь сколько раз приходилось ему раньше говорить и писать на эту тему…