Беатрис стало вдруг нестерпимо скучно и неуютно. Бедно обставленная комнатка Клары Эйкенс выходила окном на север, а Беатрис органически не переносила мест, лишенных солнца. Она поглубже забралась в кресло, поджав под себя ноги, и прикрыла глаза. Жюльен продолжал говорить что-то о поэтической школе неолеттристов, последователем которых являлся.
— Ты что, спишь? — спросил он вдруг, толкнув Беатрис.
Та отрицательно помотала головой.
— Плохое настроение? — продолжал он допытываться.
Беатрис пожала плечами и ничего не ответила.
— Ладно, я тебе почитаю из своего, раз уж ты просила, — сказал Жюльен. — Хочешь послушать «Плач Калипсо»?
Беатрис кивнула. Жюльен почесал бороду, кашлянул и начал читать нараспев:
Невольно заинтересовавшись, Беатрис открыла глаза. Жюльен не сдержал довольной улыбки.
— Здорово, а? Впрочем, не стоило читать тебе такие грустные стихи, раз ты не в настроении. Вот послушай, эти веселее:
— На каком это языке? — спросила Беатрис, подняв брови.
— Ты просто маленькая идиотка, — снисходительно ответил Жюльен. — Я ведь тебе только что объяснил, что нам не нужно прибегать к помощи уже существующих языков, как это делают ублюдки-классицисты. Попутно замечу, что к ним я причисляю всех, от Ронсара до старой потаскухи Клоделя…
— Господи, да чем тебе досадил этот несчастный Клодель?
— Не мне, черт побери! Человечеству, поэзии — вот кому он досадил! Он и — я беру шире, гораздо шире — вся эта банда. Так о чем это я? А, да! Так вот, языки нам не нужны. Как показывает само слово «леттризм», мы ищем красоту и возможность самовыражения в совершенно новом и смелом сочетании букв. Если же…
Беатрис пожала плечами.
— Насчет самовыражения не знаю, но если вы действительно видите красоту в этих своих «тутф тутф»…
— А по-твоему, слюнявая жвачка этого мерзавца Валери красивее, да?! — яростно закричал Жюльен, вскакивая на ноги. — Что такое вообще красота?! «О кровля мирная, где голуби воркуют»[61] — это красиво, да?
— Что ж, это несомненно красиво, — сказала Беатрис. — И приятно. Я, например, очень люблю воркующих голубей. И мирные кровли тоже. Не понимаю, чем они тебя раздражают!
— Тем, что это ложь!! Нет больше никаких мирных кровель — понимаешь ты это или нет, или до вас в вашей Америке это еще не дошло?!
Жюльен вышел из комнаты, хлопнув дверью. Беатрис вздохнула и снова закрыла глаза.
Не нужно было приходить в этот дурацкий дом, подумала она. Всякий раз, когда сюда придешь, — обязательно неприятность. Или тебя обругают, или расскажут неприличный анекдот, или начнут при тебе ссориться и чуть ли не драться. Что за нелепая жизнь!
Минут через двадцать — Беатрис уже собиралась уходить — явилась наконец Клер, худощавая энергичная девица в веснушках, с огненно-рыжими волосами.
— О, добрый день, — сказала она, увидев забившуюся в кресло Беатрис. — Давно ждешь? Я не знала, что ты здесь, иначе вернулась бы раньше. До чего скверно жить без телефона… Сейчас я встретила этого болвана Грооте, моего бывшего профессора, и он…
Продолжая болтать скороговоркой, Клер выложила из сумки принесенные пакеты, пинком загнала под шкаф старую туфлю. Беатрис молча наблюдала за ней, не двигаясь с места.
— Что это ты сегодня такая молчаливая? — спросила наконец Клер, удивленно глядя на подругу.
Беатрис пожала плечами.
— А вообще я люблю поговорить?
— Нет, но сегодня ты молчишь особенно. Что-нибудь случилось?
— Господи, что может со мной случиться… — Вздохнув, Беатрис встала и отошла к окну. — Сейчас Жюльен читал мне свои стихи.
— Это что, «казук казук»? — Клер засмеялась. — Ну, из-за «казука» не стоит впадать в мрачность, Додо. Есть хочешь? Смотри, что я принесла!
Беатрис подошла к столу, расковыряла целлофановый мешочек с жареным картофелем и положила в рот несколько тонких ломтиков.
— Валяй, — сказала Клер, — видишь, я запаслась. У меня даже и пиво сегодня есть, после этого захочется. Вкусно?
— Да, мне нравится, — сказала Беатрис, вытирая платком кончики пальцев. — Но это вредно для печени. Впрочем, если у меня что-нибудь заболит, я прибегу к тебе. Ты ведь немножко медик?
— Вот именно, немножко. Я бы даже сказала — очень немножко!
Клер наспех убрала со стола, принесла бутылку пива, два пластмассовых стакана.
Подруги сидели — одна на колченогом стуле, другая на придвинутом к столу кресле — и руками ели еще горячий картофель, доставая его прямо из мешочков. Обе молчали.
— Клара, — спросила вдруг Беатрис, — почему ты ушла с факультета? Ты сама не хотела или пришлось?
— И то, и другое. В основном — первое.
— Как жаль. А почему ты не хотела изучать медицину? Я думаю, это очень хорошее занятие.
— Да, платят ничего, — согласилась Клер, выливая остаток пива в свой стакан. — Если иметь собственную практику, я хочу сказать.
— Ты не поняла… Я говорила не о заработке. Моральное удовлетворение, понимаешь? Что-то, за что зацепиться, ради чего жить… Мне трудно на отвлеченные темы, Клара, все-таки я еще французский так не знаю…
— Я тебя понимаю, не беспокойся. — Клер допила пиво и, скомкав пустой мешочек из-под картофеля, скатала хрустящий целлофан в комок и метко — через всю комнату — швырнула в открытое окно. — Конечно, медицина может стать хорошей зацепкой. Если верить в ее пользу, понимаешь? А я вот не верю.
Беатрис удивленно подняла брови:
— Но почему? Если медицина еще чего-то не умеет — ну, рак и всякие такие вещи, еще не открытые, — то ведь это — ну, как это? — вопрос времени, да? И потом, — она улыбнулась, — я вообще не верю людям, которые говорят: «Я не верю в медицину». Когда у них заболит живот — о, они так быстро бегут к врачу!
— Да вовсе я не про это. — Клара досадливо поморщилась. — Я не верю в медицину не в том смысле, что отрицаю ее способность спасать людей от смерти. Ты понимаешь — я вообще не особенно уверена в тем, что их следует спасать. Для чего? Для войны? Для концлагерей? Моего брата ребенком едва спасли от менингита, а в сорок третьем году он погиб в Бреендонке. Ты только подумай — для чего он выжил? Чтобы успеть пройти перед смертью еще и через этот ад?
Клер достала сигареты и закурила. Беатрис молча смотрела в окно, где над торцовой стеной соседнего дома темнело и набухало, ширясь, серое дождевое облако. В комнате стало еще более сумрачно.
— Ну, чего молчишь? — с усмешкой спросила Клер. — Ты со мной не согласна?
— Пожалуйста, дай мне сигарету, — попросила Беатрис каким-то не своим, тонким голосом и кашлянула. Курила она не затягиваясь, неловко держа сигарету большим и указательным пальцами. Когда на сигарете образовался столбик пепла, она стряхнула его и принялась пальцем загонять в щели между рассохшимися досками столешницы.
— Я не знаю, Клара, — ответила она наконец. — Честно — не знаю. То, что ты сказала, — это абсолютно чудовищно. Но… Ты понимаешь, я возразить сейчас не могу ничего. Хотя знаю, что возражать нужно. Я сейчас подумала о себе — я была очень, очень больна год назад. О, я могла умереть! Меня врачи спасли, ты видишь сама, но я сейчас — вот перед своим сердцем — не знаю, могу ли я благодарить их за то, что осталась жить. Ты понимаешь, Клара, жизнь сама по себе может не иметь никакой ценности, если… Нет, я все равно не смогу объяснить. Почему ты не говоришь по-испански или по-английски?