— Конечно, — улыбнулась мэтресса.

Лист бумаги был таким же — простым и незапечатанным, как и письмо Тамарис. Лидия передала его Викеру со словами:

— И передайте ей — знаки говорят…

— Что? — не понял тот.

— Просто скажите: ‘знаки говорят’. Слово в слово. Она поймет!

Ар Нирн кивнул, спрятал письмо, развернулся, готовясь уйти, как вдруг его обняли маленькие руки.

Пришлось оборачиваться и опускаться на колени, чтобы Асси могла поцеловать его в лоб. Ощутив ее прохладные губы на своей коже, Викер подумал, а смог бы он там, в Фаэрверне, всадить в нее меч. И с ужасом понял, что да, смог бы. Он не видел бы этих доверчиво распахнутых глаз, не замечал бы ее малого роста и слабости, не вдыхал бы аромат ребенка — чистый, незамутненный грехом, нежный… Он видел бы проклятую отступницу!

Викер встретился взглядом со взглядом мэтрессы и резко поднялся, ощущая, что краснеет. Эта молодая женщина с непростым лицом только что прочитала его, как открытую книгу, и все поняла. Она не боялась его, Воина Света, однако… сожалела!

Стыдливо поцеловав Асси в макушку, он вырвался из ее объятий и покинул Таграэрн, унося в сердце сожаление, природы которого понять не мог.

Мы ехали в Фаэрверн, не останавливаясь в населенных пунктах, ночуя в лесу неподалеку от дороги и не разжигая огня. Разговаривали мало, но эти несколько дней пути вернули то время, когда мы с отцом были близки и не ранили друг друга острыми словами.

— Знаешь, — призналась я ему в одну из ночей, когда моя голова лежала на его плече, а он обнимал меня ручищей, будто я до сих пор была маленькой девочкой, — ты был прав насчет того парня, а я ошибалась. Прости меня!

Признание далось мне с трудом, но я была рада, что сделала его. Жизнь в монастыре, путь целителя, путь бок о бок со страданиями человеческими, научили меня, что нужно не стыдиться признаваться в своих ошибках сейчас, сегодня, ведь потом может не быть шанса, даже несмотря на помощь Великой Матери!

Отец поцеловал меня в макушку.

— И ты прости меня, доченька, — сказал он. — Я так боялся тебя потерять, что оттолкнул собственными руками…

И дальше мы молчали полночи, разглядывая видневшиеся сквозь листву звезды, которые вдали от города казались такими яркими, что кололи глаза.

Запах гари ощущался уже за несколько часов до Фаэрверна. Отец встревожено поглядывал на меня, но во мне будто все заледенело. Будто не в монастырь я возвращалась, а в чужое, незнакомое поселение, сожженное после чумы.

За поворотом дороги показались покрытые копотью стены. Слава Богам, мертвой плотью не пахло, чего я очень боялась. Причина этого стала ясна, едва мы остановили лошадей в роще рядом с монастырем — свеженасыпанный холм земли. Братская, точнее, сестринская могила. Видимо, о мертвых позаботились жители окружающих деревень. Дождались, когда паладины отъедут подальше и справили обряд — на земле лежали уже подсохшие ветви березы и ив, венки из цветов, мешочки с пшеном. Нехитрые подношения людей, которым сестры помогали справиться с недугами и печалями.

Подойдя к могиле, я опустилась на колени и уткнулась лицом прямо в подсохшую землю. Любови не ведома ненависть, а ненависти ведома ли любовь?

‘Великая Мать, прости мне! Прости жажду убивать, скрючивающую пальцы яростной подагрой! Прости…’

‘Прости и ты, дитя…’

Самое филигранное из всех искусств человеческих — прощать! Ненависть, месть не отнимают столько сил, сколько оно…

Отец молча ждал. И видимо ждал бы столько, сколько мне было нужно. Казался окаменевшей фигурой рядом с лошадьми, тянущими морды к траве.

Я поднялась, смахнула землю с лица. Глаза были сухими.

— Пойдем, ата.

Он бережно обтер мое лицо краем рукава, и от этой нехитрой нежности у меня закололо сердце.

Осторожно зашли в разлом в стене, остановились, как лани в лесу, оглядываясь, принюхиваясь, только что ушами не прядали. Вокруг было тихо. Даже птицы не пели. Вернутся ли они сюда когда-нибудь?

Тайник Клавдии находился у ручья, протекавшего через монастырь. Там спускались к воде посадки картофеля и моркови, а на ту сторону был перекинут мост из трех бревен, крепкий добротный мост. Внутри одного из бревен находился сундучок с документами. Как следовало из письма мэтрессы, то были метрики на послушниц и монахинь, в которых указывались их имена, ближайшие родственники и адреса, а также истории их появления в Фаэрверне. Не указывались только даты рождения — считалось, что для служения Богине возраст значения не имеет.

Зайдя в ручей по колено, нащупала снизу на бревне потайной сучок, и сундучок упал мне в руки. Дерево, из которого он был сделан, пропитывалось специальным составом, защищающим бумагу от водных испарений.

— Ата, разведи костер, — попросила я, откидывая крышку.

Вот они, белые листы, испещренные мелким ровным почерком матери-настоятельницы. За каждым сокрыта история моей сестры, живой или мертвой. Скорее, мертвой…

Я быстро проглядывала документы и бросала их в радостно зашедшийся огонь. Адреса оставались глубоко выжженными клеймами на памяти, будто сама Великая Мать помогала мне запоминать их. Если я останусь в живых, обойду все. Буду останавливаться в каждом доме и рассказывать о тех девочках, девушках, женщинах, что, однажды выйдя из родных дверей, ступили на нелегкий путь целительства…

Имя Асси Костерн было написано поверх другого, тщательно вымаранного. Девочка была привезена в Фаэрверн человеком, имени которого Клавдия не указывала, подобравшим ребенка среди обломков кареты, упавшей с обрыва на Кардаганском перевале. Ехавшие в ней люди погибли, она же чудом осталась жива. Имя Асси — сокращенное от Сашаиссы, девочка получила в честь спасшей ее богини, фамилия была наименованием земли, в которой располагался Фаэрверн. К метрике прилагался конверт, из которого на мою ладонь выпал старинной работы кулон-амулет — цветок лилии с лепестками разного цвета и формы. Такие были в ходу в знатных семействах и часто изображались на портретах — то в качестве подвески на шее у дамы, то брошью на камзоле господина. Приглядевшись, заметила в середине цветка маленькую золотую корону, поразилась искусной работе ювелира и сунула украшение за пазуху. Отдам Асси как память о родителях, если доведется свидеться!

На дне сундучка обнаружилась тетрадь в сафьяновой обложке. Заполнена была все тем же почерком моей тетушки, однако древних райледских письмен, которыми Клавдия пользовалась, я, увы, не знала. Подумав, сунула тетрадь в седельную сумку. Не стоит избавляться от того, что никто, кроме посвященных, прочитать не сможет!

Вот и все… Огонь превратил память Фаэрверна в пепел, однако она навсегда жива в моем сердце! И тайна Асси больше ей не угрожает!

Пустой сундучок засунула обратно в бревно, закрыла потайной замок. Вдруг когда-нибудь пригодится?

Повернулась к отцу. Ата на меня не смотрел — ворошил палкой сгорающие листы в костре: хрупкие, черные пластины, рассыпающиеся прахом.

— Тами, — сказал он, — мне нужно признаться тебе кое-в-чем…

И вдруг насторожился. Заворчал, будто большой пес, поднимаясь и выхватывая оба кривых коротких меча, что были пристегнуты к его поясу.

Они бежали от развалин — одетые в мундиры стражников воины, в таком количестве, что у меня зарябило в глазах. Значит, в монастыре оставался наблюдатель, который, однако, не помешал прихожанам похоронить погибших! Вывод был только один: ждали тех сестер, что станут рано или поздно возвращаться в родную обитель. Ждали, желая добить!

— Бежим к стене! — рявкнул отец, и я послушалась беспрекословно, каменная стена Фаэрверна должна была надежно прикрыть наши спины.

Громким свистом он спугнул лошадей, и они умчались прочь, спутавшись поводьями.

Среди нападающих не было лучников, что сыграло нам на руку. Поглядывая на догорающий костер, я прикидывала количество противников, а пока сорвала с себя плащ, закрутила на конце сармато, отвлекая внимание первой линии нападавших. Мечи отца походили на взблески небесного огня, а вкрадчивые, выверенные движения не оставляли сомнения в их природе. Ата учился не биться, но убивать, и уже несколько стражников корчились в пыли у наших ног.