Музыка давно смолкла, а мы так и сидели застывшие. Первым опомнился Юра. Он вскочил с места, подскочил к магнитофону; потом ко мне, размахивал руками. И я понимал, что он хочет сказать: "Это — здорово! Генка, это колоссально!" Если уж Юрку, заядлого "физика", который не признавал никаких "нежностей" и презирал "лириков" и которому, по его признанию, в детстве "слон наступил на ухо", — пленила и захватила эта музыка, то что уже говорить о людях, которые любят, знают и ценят музыку.

Но я ошибся. Юрка и здесь остался верен себе!

— Это не музыка! — торжественно провозгласил он и победно сверкнул очками на Петра Семеновича. — Это не обычная музыка, я хочу сказать. Так, в музыкальной форме, они записали для нас свою информацию. Каждая нота, каждый звук что-то значит. Надо только расшифровать. Нет, вы понимаете, как гениально и как просто они придумали! — неожиданно закричал Юра, совсем забыв, что он в чужой квартире.

— Что вы, Юрий, имеете в виду? — спросил Петр Семенович, тактично не замечая Юркиных воплей.

— Как — что? Ведь музыка не имеет языка! Она понятна всем и везде!

А ведь и правда! Вот слушаешь, например, песню на чужом языке, а как-то понимаешь.

— И они это знали! — вопил Чумак в восторге. — И выбрали именно этот способ общения с нами, землянами!

Профессор ласково, приветливо смотрел на него, будто любовался им. Я деловито спросил, потому что мне уже не терпелось узнать, о чем они нас информируют:

— Расшифровать, пожалуй, может только профессор по музыке! Где его найти? Пойдем в консерваторию?

— А я и есть профессор по музыке! — сказал Петр Семенович, улыбаясь. — Так что далеко ходить не надо.

Потом вдруг посерьезнел:

— Сядь, Юра. Вы очень хорошие ребята. Вы просто замечательные ребята! Весьма сожалею, но мне придется вас разочаровать. Дело в том, что эта лента — земная, музыка — тоже.

Юрка аж побелел при этих словах, хотел что-то сказать и только рот разинул, а сказать ничего не смог от возмущения. Я тоже рассердился. Чтобы наша тарелочка — и не с другой планеты?

— Как — земная? Ничего подобного! Это вы так говорите, вы не знаете…

— Успокойтесь, мои милые, знаю, все знаю, потому что эту ленту придумал я. Послушайте, как это было…

…По преданию, древнегреческий философ и математик Пифагор, живший за пятьсот лет до нашей эры, однажды был несказанно поражен. В перезвоне молотов, что доносился из кузницы, философ уловил точные музыкальные соотношение интервалов: октава, квинта, кварта.

Взвесив молотки, Пифагор обнаружил, что их вес равнялась соответственно половине, двум третям и трем четвертям веса тяжелого молота. Великий мыслитель и не догадывался, что найденное им соотношение, немного уточненное, будет положено в основу теории музыки.

Нечто подобное случилось и со мной. Началось это давно, еще в студенческие годы. Я жил в одной комнате со своим другом. Тогда он был начинающим писателем, сейчас — автор многих известных во всем мире книг.

И Петр Семенович назвал фамилию нашего выдающегося современного писателя.

— Так вот он, бывало, сидит за своей машинкой часами, выстукивает, и то засмеется от удовольствия, то хмурится, то что-то шепчет сам себе, а то и сердито, недовольно порвет на мелкие кусочки все написанное.

Автор книги, как известно, живет в каждом из своих героев, отдает им часть своих чувств, переживаний, какую-то часть своей жизни. И невольно, согласно своим чувствам, согласно тому, о чем писал мой друг, он то сильнее, то слабее нажимал на клавиши машинки. От этого звуки были разные — громче и тише. И каждое слово получало свое особое звучание: короткое слово — короткое звучание, длинное — длинное.

И вот я, вслушиваясь в трескучий язык пишущей машинки, начал различать едва уловимые нюансы: то будто размышления ощущались мне, то страх, радость, надежда… Эмоции человека, который писал, творил, словно передавались буквам, словам, предложениям.

Однажды я спросил моего друга:

— Слушай, о чем ты сейчас писал? О размышлениях героя перед каким-то важным решением?

Он не любил, когда кто-то читает еще недописанное им, и подозрительно глянул на меня:

— А тебе откуда это известно? Подглядывал?

Я похолодел. Неужели это мне не показалось? Еще несколько раз я переспрашивал его, напряженно вслушиваясь в стрекот машинки, и каждый раз почти отгадывал, о чем он писал.

Вот тогда и зародилась мысль: а что если бы сконструировать такую печатную машинку, в которой каждая буква-клавиша отвечала бы определенной ноте, как у рояля?

Шли годы, а мысль эта не умирала, жила во мне, беспокоила. Я поделился ею с инженерами-электронщиками, и мы горячо взялись за дело. Сделали первую модель, но она была не совсем удачной. Ошибкой было как раз то, что мы связали каждую букву с определенной нотой. Ведь дело не только в ноте, а в звучании целого слова, всего предложения, в настроении человека.

Прошло немало времени, пока мы сконструировали довольно сложный электронный аппарат. Кратко его работу можно описать так: чрезвычайно чувствительный микрофон принимает звуки клавиш пишущей машинки, электронные модули анализируют их, превращают в соответствующие ноты и передают аппаратуре, которая записывает их на специальную ленту. Лента эта особая. На ней, уже как фон, записана музыка, а записывающая аппаратура сортирует, помещает рожденные звуки на соответствующие места на этом фоне.

Кажется, просто. Но это только кажется. Эта конструкция родилась на стыке таких отраслей человеческого знания, как кибернетика и физиология, логика и психология, акустика и теория музыки.

Первые модели были очень громоздкие. Мы долго бились над тем, чтобы сделать аппарат маленьким, портативным.

И вот я с такой необычной пишущей машинкой поехал к своему старому другу и подарил ему, не сказав ничего о ее особенностях. Он немного удивился необычной форме машинки, но она была удобной, и он пообещал, что свой новый роман будет писать на ней.

Вы представляете, как мы все ждали конца этой работы? Ведь это был экзамен нашей многолетней работы.

В один прекрасный день мы, в присутствии моего друга, прослушали вот эту бобину… Ошеломленный писатель, бледный от волнения, спросил шепотом:

— Что это было, Петр?

— Каприччио…

— Кто его написал? Ты знаешь, странно, но, слушая что музыку, мне казалось, что я второй раз пишу свой роман. Те же переживания, те же чувства…

— Ты угадал, дружище. Это каприччио и есть твой роман, процесс мышления и творения его, твои переживания, которые ты отдавал своим героям. Только все это переложено на музыку…

Вы, ребята, спросите, что обещает нам эта новая конструкция печатной машинки для писателей, поэтов? А то, что от писателя мы будем получать одновременно два замечательных произведения: роман или повесть или поэму и музыкальное произведение, непохожее на все другие, как вот это "Каприччио"…

Петр Семенович замолчал. Я взглянул на Юру. Он сидел с таким видом, будто только что потерял что-то дорогое для себя. Да и мне было не по себе, словно неожиданно проиграла матч моя любимая команда. Жаль было расставаться с мечтой услышать голос людей с другой планеты.

И я снова ошибся в Юре. Он вскочил и, широко улыбаясь, бросился пожимать, как взрослый, руку Петра Семеновича.

— Это… замечательно! Это… гениально! — восклицал он, искренне радуясь. — Это, знаете, даже лучше, чем какая-то летающая тарелочка. Колоссально! И, самое главное, придумано и сделано у нас, на Земле!

Я спросил:

— Как же эта бобина оказалась в сквере?

Петр Семенович смутился, развел руками:

— Пресловутая профессорская рассеянность. Люблю ходить домой пешком. Шел через сквер, услышал, как поет малиновка, сел на пенек послушать, вещи положил рядом. Еще помню, там был след от костра. Видимо, мусор уборщицы жгли. Потом взял портфель и пошел себе, а бобина… осталась…