Не менее важным для Гегеля обстоятельством – как в позитивном, так и в критическом плане – стало то, что «дух системности» уже был воплощен в философии Канта, Фихте, Шеллинга, что их работа над принципом системности была подчинена стремлению привить на философской почве наиболее характерный для всей тогдашней немецкой культуры росток – идею «органической целостности», «тотальности». Считалось, что тяготение к целостности заложено в устремлениях сердца и усилиях духа, но простирается и далее, захватывая природу и историю, ближний мир вещей, событий, индивидов и дальний мир неземных пространств, ушедших и грядущих времен, когда-либо живших и будущих поколений. Несмотря на известную расплывчатость, а порой почти метафизическую абстрактность идеи целостности как таковой, она облекалась в уточнявшие ее гуманистические образы, чувства, идеалы, которые достаточно четко отделяли передовую культуру и философию Германии от реакционной идеологии, апологии деспотизма, в тот период усиленно эксплуатировавших понятия «единство», «тотальность», «порядок», «система».

Взлелеянные передовой культурой Германии сердце и ум индивида одушевленно, порой сентиментально хотели побрататься со всем миром, увидеть в нем самих себя и проникнуться надеждой, что даже и в мертвой природе в унисон с переживаниями, мыслями, страданиями человека – обязательно благородными! – пульсирует скрытая «духовность», созвучная людям жизнь. И если возникали разногласия, то в этом вопросе они касались оттенков: «говорит» ли с человеком бог, «дух» самой природы или некий (не случайно обожествляемый) «сверхприродный» дух, объемлющий и природу и человека; сообщается ли «дух» с человеком при помощи языка сердца, обращая к нему страстный голос «тотальной любви», или он вещает индивиду свои тайны языком интеллектуальных, требующих специальной расшифровки абстрактных символов.

Культура Германии – вспомним, страны, истерзанной раздробленностью и хаосом, – была буквально пронизана идеей космического, «тотального» духовного порядка, и философия, черпая подобное умонастроение из общего потока культуры, снова возвращала в него метафизически обоснованный, укрепленный и расширенный принцип единства. По целому ряду причин, которые станут более ясными при конкретном анализе философии Гегеля, в культуре Германии конца XVIII – начала XIX в. «тотальность» духа предстала как гарант целостности мира. На почве науки и философии эта общая тенденция культуры не случайно переливалась в идею системности. Если поэзия, литература, изобразительное искусство могли позволить себе передавать впечатления и мысли фрагментарно, эмоционально, то философия в соответствии с фундаментальными ее традициями (а к ним Гегель в Йене делается особенно чувствительным) бралась обосновать, доказать, развернуть применительно к самым различным областям единый принцип «духовности» и целостности мира.

Как бы метафизична ни была немецкая культура, она не могла подменить собой метафизики философствования – к философии она подводила вплотную, часто в нее переливалась и тем еще острее выражала свою нужду в философии «целостности». И философия не могла бы ответить на идейную потребность всей культуры в целостности, когда бы она не попыталась представить самую себя в виде новой целостности, соответствующей духу современности. А это значит, что философия должна была предлагать культуре целостные системные построения, причем все время искать новые, оригинальные системы. Гегель, как мы увидим, глубоко чувствует эту потребность общественной жизни и культуры, переживает трудности и противоречия, связанные с ее реализацией.

Мировоззренческая целостность культуры, взаимовлияние ее отдельных областей для передовой немецкой интеллигенции были опорой в борьбе за социальные преобразования, против государства – раздробленного, внешне хаотичного, но единого и жесткого в системе полицейского надзора, идеологической слежки. Художественная культура в Германии всегда играла немалую роль, но во второй половине XVIII – начале XIX в. она стала невиданно влиятельным общественным феноменом. В единстве с ней развивалась философия, некоторое время оставаясь в тени литературы, затем, и в немалой степени благодаря усилиям Канта, Фихте, Шеллинга, Гегеля, она вырвалась вперед. Науки, включая естественные и математические, в Германии XVIII столетия еще не были влиятельной формой общественного сознания. Однако и в них к началу XIX в. тоже намечается известное оживление, происходит некоторый перелом, причем их воздействие на культуру, ее идеи и идеалы начинает возрастать.

«С большим интересом, – пишет Гегель Шеллингу 23 февраля 1807 г., – я прочитал твои сообщения относительно новой, более высокой стороны физических наук» ¹⁵ (имеется в виду данное в одном из писем Шеллинга толкование опытов и теории физика Риттера, из которых философ пытался извлечь идею полярности и всеобщей «одухотворенности» природы). Гегель, между прочим, признается другу, что слаб по части проведения опытов и выражает желание поучиться у опытных экспериментаторов. В Йене Гегель продолжал усиленно изучать естествознание и плодотворно общался с естественниками (на титуле «Феноменологии духа» он именовался не только профессором Йенского университета, но и членом Минералогического общества. О принятии в общество (1804 г.) Гегель как о предмете особой гордости сообщает в цитировавшемся ранее наброске автобиографии ¹⁶).

В работах и письмах йенского периода Гегель все чаще ставит вопрос, который постепенно превращается в важнейшую проблему его произведений – о роли наук в человеческой жизни, о соотношении философии и других наук, о научности самой философии. Гегель особым образом трактует проблему науки и научности, вопрос о связи философии с царством наук. Наука для молодого философа есть прежде всего «теодицея» ¹⁷, что при более конкретном гегелевском рассмотрении означает ответ на мировоззренческие, смысложизненные загадки. Читатель должен иметь в виду, что понятие «наука» в это время еще не приобрело того отвлеченного логического смысла, какой Гегель будет придавать ему в более поздних произведениях. «Наука», «научный подход» мыслятся прежде всего как умение освободиться от субъективных пристрастий, учесть собственное движение, внутренний «порядок» исследуемой целостности, будь то жизнедеятельность людей в государстве или ход на глазах протекающей истории.

«Наука» для Гегеля – это именно система объективных ориентаций, которая позволяет человеку не захлебнуться в пучине житейской прагматики, сохранить духовные устремления, не растеряться перед быстро сменяющимися историческими событиями. Для формирования первых собственных вариантов системного и исторического анализа поворот Гегеля именно к «науке» и «научности» в понимании истории имел первостепенное значение.

Гегель пришел к новому способу интерпретации исторических событий отнюдь не сразу. Еще 13 октября 1806 г, только что закончив «Феноменологию духа», он, как известно, восторгался Наполеоном – с сентиментальностью, распространенной тогда среди радикально настроенных немцев (к их числу принадлежал и Гёте). Император представляется Гегелю самой «мировой душой» на коне. Да и как было не взволноваться, не испытать «удивительное чувство», когда, по словам Гегеля, можно было собственными глазами созерцать «такую личность»! Ведь она «охватывает весь мир и властвует над ним»! ¹⁸

А вот из письма, написанного всего через несколько месяцев, 23 января 1807 г., видно, что рекогносцировки воплощенного мирового духа успели приесться вчерашнему поклоннику, а всего больше набили оскомину пустые словопрения вокруг непростых для Германии исторических событий. Гегеля теперь интересуют, занимают не просто деяния отдельных личностей, пусть и великих, а воздействие недавней истории на целые нации и на отдельных индивидов: «Не только французская нация благодаря горнилу своей революции избавилась от множества учреждений, из которых человеческий дух вырос, как из детской обуви, и которые уже мешали ей и другим, как бездушные цепи, но и индивид стряхнул с себя страх смерти и заведенный образ жизни, который, при изменении кулис, уже не имеет внутренней опоры. Это придает французской нации большую силу, помогающую ей бороться с другими. Эта сила давит на замкнутость и косность тех, кто, будучи вынужден отречься от своей инертности перед лицом действительности, усваивает наконец эту последнюю и кто, быть может, превзойдет своих учителей, поскольку внутреннее сохраняется во внешнем» ¹⁹.