— Иголка была намагниченная. Привязали иголку к нитке, взял я конец этой нитки в зубы, чтоб не так дрожала, меня обступили со всех сторон... — от ветра заслонили. Ждем, когда иголка успокоится. Дождались. И тут все как захохочут. Я и сам расхохотался, аж за живот схватился. Догадываешься почему?
— Нет.
— А ты подумай.
— Иголка была не намагниченной?
— Мы к стволу ружья прикладывали — липла.
— Тогда не знаю, — сказал Степка.
— Все просто, — объяснил Алешка. — У иголки ведь концы не покрашены в синий и красный, как у стрелки компаса. Какой показывает на север, а какой на юг, не понять.
— Действительно, — засмеялся Степка. — И что же?
— А ничего. Пошли против ветра. Через два часа добрались до Гавани. Я тогда себе нос приморозил.
— Хлюпал?
— Ага, хлюпал. Опять, — засмеялся Алешка. — Оттого у меня нос, наверное, и растет, как поливная картошка. — Он придвинулся ближе к Степке. Помолчали.
— Кто же теперь будет охранять острова? — спросил Степка.
— Я, — сказал Алешка.
— Врешь, — удивился Степка.
— Спроси у Кузьмы Петровича. Я не напрашивался, он сам мне предложил. Только к Желтому мысу плавать запретил. Боится, что и меня могут подстрелить. Слово взял.
— Сила! — сказал Степка. — И лодку оставляет тебе?
— Конечно. И бинокль.
— Лена уже знает?
— Кузьма Петрович сам ей об этом скажет.
— И она будет плавать с тобой?
— А что? Если захочет конечно.
Степка замолчал. Повернулся к Алешке спиной, притих.
— Спать будем? — спросил Алешка.
Степка не ответил.
— Спишь уже?
Степка не спал. Он онемел от тоскливого чувства, которое вдруг овладело им. Лежал с открытыми глазами, сжав губы, и, казалось, готов был расплакаться. И заплакал, наверное, если бы рядом не было Алешки — этого счастливчика, который большего огорчения, чем хлюпающий нос, пожалуй, никогда и не знал. А тут... Завтра Степка вернется домой, получит от родителей взбучку, а потом зароется в подушку и будет думать о том же, о чем думает сейчас, — это самое большое несчастье — о том, что он снова остался один: без стихов, без Лены, без острова, никому не нужный, скучный человек...
— Меня вы, конечно, с собой не возьмете? — шепотом спросил Степка.
Теперь не ответил Алешка. Он спал.
Лена вышла из сторожки, тихонько прикрыв за собой дверь. Было еще рано — солнце только-только поднялось из-за Желтого мыса. Кочки, камни, кусты отбрасывали длинные тени. Песок был прохладный и влажный. На обитой толем крыше сторожки блестели капли росы. Алешка и Степка спали у стены на солнечной стороне. Лохматая Степкина голова покоилась на Алешкиной груди. Лицо у Степки было серьезным, словно он решал алгебраическую задачу. Алешка посапывал, шевелил беззвучно губами.
Лена поднялась на цыпочки и сняла с крыши гарпуны, свой — трезубый, насаженный на легкую алюминиевую трубку, и отцовский — двузубый, тяжелый, похожий скорее на обыкновенные вилы, чем на гарпун. Затем подошла к спящим мальчишкам и, присев на корточки, постучала пальцем Алешке по лбу. Алешка открыл глаза и уставился на нее, словно перед ним была не Лена, а нечто до невероятности странное.
— Вставай, — шепотом сказала Лена. — Пойдем за камбалой, а то кормить вас нечем.
— Ага, — хрипло ответил Алешка. — А этого?
— Пусть спит. Осторожно. — Лена укрыла Степку — от солнца, не от холода — и пошла за мисками.
Степка проснулся и обнаружил, что Алешки рядом нет. Поднялся, обошел сторожку, заглянул в окно. Кузьма Петрович лежал на лавке, курил. Увидев за окном Степку, пригласил войти.
— Что это вы чуть свет повскакивали? — спросил он у Степки. — Где Лена?
— Не знаю. Алешки тоже нет, — ответил Степка.
— Экие рань да встань. Рыбачат, наверное. Как спалось?
— Хорошо.
— Домой, значит, поедем? Боишься?
— А чего мне бояться?
— Так ведь влетит тебе от родителей, а?
— Я не маленький, — буркнул Степка, — пусть привыкают.
— К чему? — спросил Кузьма Петрович.
— Ко всему, — ответил Степка.
— Что-то ты, брат, с утра не в духе. Не с той ноги встал?
Степка промолчал. Потом спросил, глядя в окно:
— Алешка останется вместо вас?
— Я так и думал, — засмеялся Кузьма Петрович. — Ты против?
— Нет.
— А я вижу, что против. Ну вот что, Степан, — Кузьма Петрович щелчком выбросил окурок за дверь, — если тебе родители разрешат плавать с Алешкой, — а ты должен добиться разрешения! — плавай. А не разрешат — не сердись: не моя вина. Ясно?
— Ясно, — Степка скис.
— Разговаривать с твоими родителями мне несподручно — ни просить их, ни советовать им ничего не могу. А с Алешкиным отцом мы старые приятели. — Кузьма Петрович вздохнул, поглядел на Степку искоса. — Такие, брат, дела. Но я тебе сочувствую, — он дернул его за рукав. — Веришь?
— Верю, — ответил Степка. — Я добьюсь разрешения...
Их разговор прервался — в дверях неожиданно появился Иван Алексеевич Голованов, Алешкин отец.
— Здорово! — сказал он басом, оглядывая сторожку. — Можно войти?
— За сыном явился? — предупредил его вопросы Кузьма Петрович. — Придет скоро. Входи.
— Ладно, — Иван Алексеевич обжал ладонями на бедрах плавки, и по его ногам, стекая на порог, заструилась вода. Был он огромен и широкоплеч. Входя в сторожку, пригнул голову, чтобы не стукнуться о дверную перекладину. Половицы прогнулись под его босыми ногами, заскрипели, готовые проломиться.
Табуретка под ним взвизгнула и качнулась.
— Здесь, значит, мой сорванец? — он отбросил со лба мокрые волосы, шумно вздохнул, раздувая щеки. — Беспокоились, понимаешь, из-за него... — Иван Алексеевич стукнул себя по голому колену кулаком. — Выпорю!
— Справляешься еще? — засмеялся Кузьма Петрович. — Сил хватает?
— Пока справляюсь. Но, кажись, сынок в меня пошел, скоро сравняемся... Надо было гнать его отсюда, Кузьма. А то жена совсем извелась за ночь, да и я тоже... Выпорю! Вот и ремень прихватил с собой на этот случай, — он похлопал по пряжке широкого солдатского ремня, которым был подпоясан. — Тут же и выпорю. Нельзя же так, никого не предупредив... Петюнчику, правда, сказал, но разве на слова Петюнчика можно положиться? А этот что тут делает? — Иван Алексеевич покосился на Степку.
— Помогает, — ответил Кузьма Петрович.
— Известно, что за помощники: где ложкою, где вилкою, а где и пятернею... А ты почему лежишь — жирок заводишь?
— Да так... — усмехнулся Кузьма Петрович.
— Радикулит?
— Ладно, — Кузьма Петрович поглядел на Степку. — Пойди позови Алешку. Да и Лену тоже. Собираться пора. Давай.
Степка переступил порог и оглянулся, задержавшись на секунду.
— Полюбуйся, — сказал Кузьма Петрович Алешкиному отцу и сбросил с ног одеяло.
Иван Алексеевич свистнул и поскреб в затылке.
Степка шел берегом, обходя по воде вышедших на утреннюю кормежку птенцов, не торопился. Если бы Лена была одна... А так — ни к чему. Не хотелось ему видеть их вдвоем, оттого и не искал их. Просто шагал по берегу, зная, что все равно увидит. А не он их, так они его... Степка смотрел себе под ноги и время от времени подбирал цветные камешки, будто затем лишь и пришел сюда.
— Эй! — услышал он вдруг Алешкин голос. — Отгони птенцов от рыбы!
Степка повернулся на голос и увидел Алешку, плавающего метрах в ста от берега. Чуть поодаль белела над водой дыхательная трубка Лены.
— Рыба за тобой! Оглянись! — крикнул Алешка и нырнул.
Степка оглянулся. На песке лежали три крупных камбалы, возле которых топтались птенцы. Степка прогнал птенцов, швырнув в них горсть песка, сел возле рыбин. Брезгливо сморщился, подумав, что охота с гарпуном — не девчоночье занятие. Алешка — дикарь, грубый человек. Ему что ни дай в руки — ружье, нож, гарпун — все пустит в ход. Конечно, Лена не позволит Алешке охотиться, если будет с ним... Но ведь не каждый день она будет с ним! Или каждый?