А между тем один из присутствующих сразу узнал критское обозначение Великой Богини: в линейном письме знаком, напоминающим букву Ф, изображали ее фигуру с поднятыми вверх, полусогнутыми руками, в которых она держала двух змей, иногда касающихся ее головы. С этой минуты он уже не сомневался, что его первоначальная догадка оказалась правильной, и рот его изогнулся в недоброй улыбке.

– Она неотразима! – восхищенно воскликнул Анатолий.

Девушка двигалась то быстрей, то медленней, выставляя напоказ то один, то другой уголок своего смугло-розового тела, и наконец зрителям начало казаться, что они стали свидетелями не только танца аулетриды, не просто слияния движений, цель которых – повеселить или раздразнить их. Это было некое таинство, как бы храмовое действо, раньше доступное только посвященным, настолько неведомое и даже непредставимое, что мужчины постепенно погрузились в некое восторженное, восхищенное оцепенение.

Внезапно девушка вскинула руку и щелкнула пальцами. Немедленно кифаристки прекратили играть. Танцовщица поклонилась так низко, что ее волосы упали на лицо и коснулись пола, открыв стоящим сзади ее нежную спину с округлыми, как яблочки, ягодицами.

Дружный стон вырвался у собравшихся – и тотчас они закричали дружно:

– Имя! Скажи свое имя, гоисса! [99]

Танцовщица вскинула голову и убрала пряди с лица. Ее тонкие черты и огромные черные глаза, горящие откровенным вызовом, возбуждающие желание, заставили зрителей снова завопить:

– Как твое имя?!

Две другие аулетриды переглядывались с явной завистью, но не смели слова сказать, потому что симпосиарх сделал им знак молчать.

Наконец Тритон жестами утихомирил гостей и заявил:

– Верховная жрица решила сделать нам подарок. Которая лучшая из трех танцовщиц?

– Третья! – закричала все в один голос. – Конечно, третья!

– Верховная жрица просила передать моим гостям, что тот, кто угадает имя лучшей из танцовщиц, сможет обладать ею нынче же, но только один раз! – заявил Тритон с таинственной улыбкой – и тут же вскинул обе руки: – Зевс свидетель, что мне это имя неведомо! Итак…

Танцовщицу, конечно, первым делом назвали Талией, [100] а потом посыпались догадки: Ксантия, Аглая, Тая, Стаматия, Никса, Фрия, Полимния, Медуза, Целландлайн… Звучали самые яркие, самые красивые имена! Однако она стояла неподвижно и не поднимала головы.

Наконец умолкли самые упорные отгадчики, так и не добившиеся успеха. На красивом лице охрипшего от усердия Анатолия застыло отчаянное выражение. И внезапно раздался голос, которого не слышали раньше, – голос Хореса.

– Тимандра! – произнес он, словно позвал, и девушка выпрямилась, откликаясь на этот зов.

Она отвела прядь волос от груди, и все мужчины увидели, как напряглись ее коралловые соски, обведенные золотом.

Кто-то закричал, кто-то зарычал. Анатолий издал страдальческий стон.

Хорес протянул руку, и танцовщица вложила в нее свою. Вместе они вышли на террасу, а вслед им неслись смешки, рукоплескания, одобрительные восклицания и те соленые словечки, которые обычно кричат вслед молодоженам перед их первой ночью. В пиршественной зале снова зазвучали музыка, однако эти двое уже ничего не слышали. Хорес остановился, откинул полы своей одежды и, подхватив Тимандру под бедра, приподнял ее над землей и прижал к себе. Она с готовностью обвила его ногами и сдавленно застонала, сливаясь с ним губами и всеми телом.

Впрочем, после нескольких стремительных содроганий и почти мучительных стонов страсть их нашла взаимное утоление. Стоны затихли, однако Хорес, тяжело дыша, продолжал поддерживать бессильно обвисшую Тимандру.

Она с усилием переводила дыхание, касаясь пересохшими губами его влажной от пота щеки, губ, шеи.

– Ну что, кто тебе больше по нраву, я или мой брат? – внезапно спросил Хорес, и девушка содрогнулась так, словно он хлестнул ее по лицу.

Резко вырвалась из его рук – и, как была, прикрытая лишь волнами своих кудрей, ринулась в темноту, исчезла, растворилась в ней. Легкое шлепанье ее босых ног сообщало, что она бежит на свет никогда не меркнущего огня, который горел на башне храма Афродиты. Впрочем, тут же все звуки затихли, так быстро убежала девушка.

– Погоди! – вскричал было Хорес, но тут же прижал кулак ко рту, словно хотел затолкать обратно ужасный вопрос, неведомо как вырвавшийся у него – и лишивший его счастья, которым он был так внезапно и щедро одарен.

Коринф, агора

– Госпожа! Эй, госпожа! – услышала Родоклея и опасливо оглянулась. На нее смотрел тот самый фармакопис, около тележки которого она познакомилась со злополучной дочкой афинского пекаря…

Родоклею так и затрясло! Совесть мучила ее нещадно, а мертвое лицо бедняжки преследовало денно и нощно. Она бы в жизни не пошла больше на агору, чтобы отыскать новую поживу для Фирио, однако боялась вернуться в дом Таусы ни с чем. А если не возвращаться туда, то куда идти?!

Конечно, о гибели бедной девушки никто не узнал. Под покровом ночи Фирио вынесла ее мертвое тело из дому и сбросила в расщелину Акрокоринфа, который совсем близко подступал к Северному предместью и к дому Таусы.

С тех пор Фирио стала немного осторожней. Она уже не мучила новых Каллисто до смерти, а приучала себя вовремя остановиться, не впадать в неистовое любострастие. Однако теперь, не получая полного утоления, она стала набрасываться на Родоклею и колотила ее почем зря, находя удовольствие хотя бы в этом. Впрочем, сводня была благодарна уже за то, что Фирио не лезет к ней со своими мерзкими, противоестественными ласками!

Алепо и ее подруги все это время не появлялись в доме Таусы, хотя Фирио и Родоклея ждали их с нетерпением. Первая – чтобы вволю натешиться женской плотью, а вторая – в надежде, что Алепо защитит ее от разъяренной надсмотрщицы. Пока же Родоклея вынуждена была постоянно ходить на агору, и теперь в каждой смиренной забитой женщине в первую минуту ей чудилась та бедняжка… И она боялась, страшно боялась разоблачения, ибо старинная пословица о кувшине, в котором так часто носили воду, что в конце концов его разбили, не шла из ее головы.

Услышав голос фармакописа, Родоклея притворилась слепой и глухой и заспешила было прочь, однако увидела впереди цепочку стражников архонта – и в ужасе замерла.

Эти мужчины с гладкими волосами до плеч, в коротких кожаных безрукавках, выкрашенных в желтый цвет шафраном, с вытатуированной на предплечье правой руки буквой каппа, [101] символом Коринфа, и опоясанными поясами, на которых висели широкие короткие стилеты, были общественными рабами. Они принадлежали меросу [102] надзора за порядком и подчинялись самому архонту. Дружина насчитывала триста таких рабов-стражников. Ходили слухи, что все они были скифами… На самом деле это были самые обычные рабы разных национальностей, взятые в боях или купленные на невольничьих рынках. Им пообещали свободу за самоотверженную службу, поэтому они отличались слепой преданностью архонту и ареопагу Коринфа, силой, проворством – и считались поистине выдающимися лучниками. Рассказывали, будто их стрелы заговорены, а потому могут лететь не только прямо, но и обогнуть самую высокую стену и самую причудливую ограду, чтобы отыскать цель.

Уж с кем, с кем, но с архонтом и его стражниками Родоклея совершенно не желала встречаться. Она рванулась было, однако фармакопис подскочил к ней и схватил за руку:

– Погоди, госпожа!

– Чего тебе? – буркнула Родоклея, пытаясь вырваться, но у фармакописа оказались невероятно цепкие пальцы.

– Госпожа, я тебя помню! – воскликнул он. – Ты заговорила с молодой женщиной, которая знала, что от синяков помогает сок редьки и медные пластины, помнишь?

– Нет! – воскликнула перепуганная Родоклея. – Ничего я такого не помню!