— Ну как, сестренка? Да ты, вижу, молодцом у меня.

— У меня нет брата, — пробормотала я. — Мой брат хотел меня убить. Если бы не мама, он бы убил меня. Мама не пустила меня к нему и спасла мне жизнь. Я хочу к маме.

По моим щекам текли слезы. Мне было щекотно, но я не могла их вытереть — обе мои руки не слушались меня. А правая к тому же сильно болела.

Мужчина нагнулся и промокнул мои щеки носовым платком.

— То по детской глупости было. Честно говоря, я уже и не припомню как. Я сам три недели в больнице провалялся. Подштопали и выпустили. И тебя тоже скоро выпустят. Подштопают как следует — и гуляй на все четыре. Наш путятинский род крепкий и выносливый.

— Алеша, — пролепетала я и снова залилась слезами. — Они хотели убить тебя. Потому что ты — мой брат.

— Думаю, не только потому. — Он мне весело подмигнул: — У нас тут свои дела. А парни мы крутые, это уж точно.

— Они хотели сделать больно мне. Они убивают всех, кого я люблю. Мама, где моя мама?..

Алеша встал и через минуту вернулся с врачом. Мне сделали укол, и я заснула.

…Однажды во сне я почувствовала запах сирени. Мне показалось, я вижу большой, усыпанный белыми гроздьями куст под окном моей комнаты на даче у Кириллиных.

Я медленно подняла веки. Апухтин сидел на краю кровати и держал в своих ладонях мою правую руку. Она была красная, с пухлыми негнущимися пальцами. Апухтин держал ее так бережно, словно она могла упасть и разбиться.

Он весело улыбнулся мне.

— Скоро заберу тебя домой. Не возражаешь?

— Давно хочу домой. Только у меня нет дома.

— Поедешь пока ко мне, а там видно будет. Я люблю тебя, Таня. Может, сейчас не время говорить об этом, но я бы хотел, чтоб мы были вместе.

— Это невозможно. — Я вздохнула: — Я не должна влюбляться в тебя. Если я тебя полюблю, они тебя убьют.

— Кто?

— Злые силы. Мне снился сон… Нет, я пока ничего точно не знаю. Просто я знаю: они убивают всех, кого я люблю. Чтоб отомстить мне за что-то. Они намеренно делают мне больно.

— Танечка, родная моя… — Апухтин наклонился и осторожно поцеловал меня в губы. — Они больше не смогут сделать тебе больно. Потому что я всегда буду рядом.

— Мама умерла, — вдруг сказала я и вздрогнула: — Когда это случилось?

— На второй день после пожара. У нее не выдержало сердце.

— Ее… уже похоронили?

— Рядом с Китом. На поминках было много родственников и друзей.

— Ты все организовал?

Апухтин кивнул.

Я отвернулась к стенке и стиснула зубы. Мои глаза оставались сухими.

— Таня, — донесся до меня голос Апухтина. — Я начинаю кое-что понимать. Ты должна помочь мне. Если, конечно, у тебя есть силы.

Я повернулась и посмотрела ему в глаза.

— Они у меня есть.

— Я знал, что ты это скажешь. — Он поцеловал мне руку и прижал ее к своей гладко выбритой щеке. — Ты помнишь, как все было? Я имею в виду то, что предшествовало пожару.

— Постараюсь вспомнить… Мы с мамой разошлись уже после двенадцати. Я поднялась к себе и…

— Постой. О чем вы говорили?

— Мама боялась стать мне в тягость. Она очень переживала за меня.

— Ты что-то не договариваешь. — Он грустно улыбнулся: — Пойми, у нас не должно быть друг от друга секретов. Иначе этот клубок никогда не размотать.

— Она меня предостерегала, — прошептала я. — Она считала, ты преследуешь корыстные цели.

— Я так и знал.

— Я много думаю об этом последнее время.

— Ты тоже так считаешь?

Я пожала плечами, потом затрясла головой. Затылок пронзила острая боль. Я едва сдержала стон.

— Спасибо.

— Мама считает меня очень доверчивой. Она думает, я пошла в отца. Отца часто обманывали. Меня тоже.

— Они поплатятся за это. Поверь мне.

— Око за око? — Я слабо улыбнулась: — Я не сильна в толковании Библии, но Новый Завет мне ближе, чем Ветхий.

— Добро должно одерживать верх над злом. Я в этом твердо убежден. Миром должно править добро. А потому зло следует беспощадно карать.

— Ненавижу это слово — карать. Приходит на ум гильотина.

— Ты неизлечимая максималистка, Танечка. Прошу тебя, вспомни все подробности того вечера.

— Я поднялась к себе в мансарду. Я выпила две таблетки имована, но все равно не могла заснуть. Тогда я вспомнила про тетрадку…

— Какую тетрадку?

— Я нашла ее в шкафу под моей шалью. Это был Сашин дневник.

— Хотел бы я знать, как она там очутилась, — пробормотал Апухтин. — А что в ней было написано?

— Что он продолжает меня любить, но боится попросить прощения. Там… Словом, все очень личное. Мне не хочется рассказывать об этом сейчас.

— Ладно. Итак, ты прочитала несколько страниц и…

— Мне стало душно. Воздуха не хватало. Я вышла в сад и побрела, не разбирая дороги.

— Ты взяла с собой тетрадку?

Я напряглась, пытаясь вспомнить:

— Я оставила ее на подушке. Я помню, что руки у меня были свободные — я касалась пальцами головок цветов… Я вышла через раскрытые ворота на улицу и побрела в сторону станции. Тот дом на углу напоминал огромное светящееся облако. Меня словно кто-то манил туда. Саша… Он встретил меня у ворот и повел в дом. Мы сидели возле камина. Потом лежали. Там было совсем темно, только пламя в камине освещало комнату.

— Ты же сказала, дом был похож на огромное светящееся облако. Свет погасили? Кто?

— Не знаю. Но думаю, это сделал не Саша — он ни на секунду не отходил от меня.

— А ты не вспомнишь, как была убрана комната? Может, ты заметила какие-то детали. Думаю, свет погас не в то самое мгновение, когда вы туда вошли.

— Нет. Свет гас постепенно. Это было очень эффектное зрелище, хотя мне было не до того. Освещенными оставались только стены, где висели какие-то портреты и маски.

Я вдруг замолчала и закрыла глаза. Мне сделалось жутко.

— Что ты вспомнила?

— Это были мои портреты — фотографические, акварельные, маслом, углем… И маски… Смех, слезы — словом, все выражения моего лица, — словно завороженная вспоминала я. — В юности Саша увлекался фотографией. Он сделал целую галерею моих фотопортретов. Они до сих пор хранятся в коробке.

— Я видел один из них на даче, — сказал Апухтин.

— Это… это словно были декорации и на их фоне должен был разыграться спектакль. Как оказалось, с трагическим финалом. Как ты думаешь, кто был постановщиком? Уж не Борис ли?

Апухтин нахмурился.

— Сеулицкого выпустили за недостатком улик, взяв расписку о невыезде. В день гибели Самарина. Мы пытались несколько раз выйти на Сеулицкого. В настоящий момент он числится в розыске.

— Кит был у него за три дня до смерти, — вспомнила я. — На следующий день после того, как мы с Борисом окончательно разругались. Он не пустил его дальше прихожей. У него там кто-то был — Кит слышал голоса.

— Забавно. — Апухтин слегка оживился. — Исходя из результатов вскрытия, Завидов к тому времени уже часов десять, а то и больше, как был мертв. Возможно, его труп пролежал все это время в квартире, но я не исключаю и другую версию: труп подкинули потом. Вместе с кухонным ножом, с отпечатками твоих пальцев и осколками стекла.

— Я на самом деле выпила в тот вечер стакан пива. Хорошо помню. Я ненавижу эти стаканы — их, кстати, подарил Борису Завидов. Бабы раздеваются, когда в стаканы что-то наливаешь. Я взяла этот стакан машинально.

Апухтин вдруг вскочил, но тут же сел.

— То был хрустальный стакан. Из набора, который стоит на верхней полке справа в горке для посуды. Очень хороший чешский хрусталь.

— Этот набор Борису подарили в Праге во время гастролей театра два с половиной года назад, — вспомнила я. — Мы им никогда не пользовались — слишком тяжелые стаканы. Там, кажется, даже наклейки сохранились.

— Ладно, Таня, возьмем это на заметку и пойдем дальше. Итак, свет погас, но стены остались освещенными.

— Да. Над камином висела большая раскрашенная маска из гипса. Она изображала мое лицо. Маска плача. Я помню, по ее щекам катились слезы и капали на каминную полку. А над головой маски шевелились волосы. Словно откуда-то дул ветер. Светлые кудряшки. Такие, какие у меня были… до пожара.