Малышев достал с полочки ниши какую-то книжечку в сером переплете, поднес к лампочке и начал перелистывать.
— Ага, нашел. Вот как говорит Находка — один из героев Горького: «Я знаю — будет время, когда люди станут любоваться друг другом, когда каждый будет как звезда перед другим! Будут ходить по земле люди вольные, великие свободой своей, все пойдут с открытыми сердцами, сердце каждого чисто будет от зависти и беззлобны будут все. Тогда не жизнь будет, а — служение человеку, образ его вознесется высоко; для свободных — все высоты достигаемы!..»
Комбат захлопнул книжку, положил ее обратно на полочку.
— Вы думаете, впервые встретились мне эти слова? Еще до войны несколько раз цитировал я их в одном из рефератов, очень они мне по сердцу пришлись. Но тогда не так хватали за душу… И ведь это не высказывания какого-нибудь надуманного героя, а мысли простого русского человека! И мы шли, прямо шли к осуществлению его мечты…
Аршакян тепло улыбнулся.
— И теперь идем! Мы на этом же пути и сейчас.
Малышев быстро взглянул на него.
— Мы еще далеки от этой мечты! Пока мы людей уничтожаем…
— Во имя той же цели! Чтоб спасти человека, спасти его от грязных страстей, чтоб очистить его, чтоб мог он сиять звездой!
Задумавшись, Малышев поднял голову, взволнованно сказал:
— Да, это так! — И, помолчав, добавил: — Диалектика!
— Да, диалектика! — подтвердил Аршакян. — Путь истории не гладок и ровен, подобно строке книги. Бывают тяжелые подъемы и стремительные спуски. Освободительная борьба насчитывает века…
Бурденко слушал эту беседу с напряженным вниманием, развернув крутые плечи, широко раскрыв глаза.
— В душе каждого народа всегда жили благородные мечты, — продолжал Аршакян. — Но, быть может, ни у одного мысль так мучительно не искала путей счастья, как у нас. Русский народ не только мечтателен, в его характере слиты мечтательность и практичность. Смелость и самоотверженность являются органическими его чертами. А люди смелые и самоотверженные всегда бывают добрыми и великодушными. Жестоки и злы только трусы. И они всегда осуждены на гибель — удачи их временны, а судьба шатка!
— Вот это правильно! — горячо подтвердил Бурденко.
До того, как собрались заместители командиров рот по политической части и парторги, Аршакян поговорил с Бурденко о его работе, перелистал протоколы и «Боевые листки», просмотрел заявления бойцов о приеме в партию. В их беседе принимал участие и Малышев, часто приходя на помощь Бурденко. Потом Малышев вышел из блиндажа; вернувшись, сообщил, что «он как будто беспокоен этой ночью», намекая на положение по ту сторону Дона.
Возвращая пачку заявлений Миколе, Аршакян сказал:
— Завтра поговорим со всеми. Может быть, и рассмотрим заявления, не откладывая, нет нужды тянуть. — И обратился к Малышеву — Так, значит, беспокоен?
— Кажется беспокойным. Разведчиков послали из дивизии. Вот вернутся на рассвете — все выяснится.
Постепенно собирались приглашенные на совещание. Первым вошел в блиндаж Арсен Тоноян, спокойный и невозмутимый, как это и подобало ветерану. За ним подошли и остальные. Некоторые были незнакомы Аршакяну: за месяц в батальоне появились новые люди, часть — из тыла, часть — из госпиталей. Внимание Аршакяна привлекли двое новичков — высокий, статный старший лейтенант и смуглый лейтенант, молодой, но уже лысый, с веселыми улыбчивыми глазами, повидимому армянин. Оказалось, что старший лейтенант — уроженец Саратова, прибыл в часть после того, как залечил третью по счету рану.
— Значит, земляк командиру полка?
— Точно так, товарищ батальонный комиссар! — улыбнулся старший лейтенант. — Вчера узнал от командира роты, что подполковник тоже саратовец.
— Встречались с ним в Саратове?
Старший лейтенант поднял брови.
— Саратов большой город, товарищ батальонный комиссар, он теперь не то что раньше, когда про него говорили: «В глушь, в Саратов…» Я не был знаком с подполковником.
Лейтенант-армянин был из Еревана, он только что прибыл на фронт. До войны работал в республиканской прокуратуре.
— Я вас знаю, товарищ батальонный комиссар. ВЫ до войны два раза в прокуратуре лекцию читали. В день прибытия я справлялся о вас. Сказали, что вы в полках. Даже на день задержался в политотделе, чтоб повидаться. Говорили, что вы к вечеру вернетесь. Но так И не вернулись.
— Что ж, лучше поздно, чем никогда! Видите, встретились. Значит, впервые на фронте? Назначены заместителем командира первой роты? Ну, как себя чувствуете, не страшно?
Лейтенант смущенно молчал. Это было равносильно признанию.
Аршакян дружески улыбнулся:
— Рядом с парторгом твоей роты всякий страх пройдет!
Эти слова еще более смутили бывшего работника прокуратуры.
— Всегда так и бывает, — спокойно продолжал Аршакян. — До боя страшнее, чем во время самого боя. Ведь люди не рождаются героями, а становятся ими… Начнем, товарищи?
Аршакян заговорил о новом этапе войны. Это был не доклад, а дружеская беседа с близкими людьми. Он раскрывал перед присутствующими суровую действительность, описывал ожидаемые трудности, давал советы как старший и более опытный товарищ. Беседуя, он часто поглядывал на новичков, еще не знакомых с боевой жизнью дивизии и дементьевского полка; вспоминал накопленный в боях опыт, рассказывал о политработниках, героически погибших в сражениях или отправленных в тыл после ранений.
Крепко зажав огрызок карандаша в толстых пальцах, парторг роты Тоноян делал пометки в своей тетрадке.
Остроносый лейтенант-ереванец не отводил зачарованных глаз от Аршакяна. Он ничего не записывал, хотя на коленях у него лежала тетрадка с карандашом. Лейтенант-саратовец, напротив не поднимал головы от своего планшета: он быстро стенографировал, стараясь не пропустить ни одного слова. Небольшой сержант, парторг одной из рот, кивком головы подтверждал каждое слово Аршакяна, словно батальонный комиссар выражал не свои, а его мысли.
— Тяжелое положение создалось в Сталинграде, очень тяжелое! Несколько кварталов города в руках врага. Но гитлеровцы не хозяева занятых ими кварталов! Из дома в дом, из одной улицы в другую они пробираются ползком, не смеют шагать во весь рост. Им не удалось войти в Сталинград через главный ход, так они попытаются пробраться туда через черный. А черным ходом является наше Клетское направление. Они попытаются прорваться отсюда, чтоб с севера зайти в тыл Сталинграду. Следовательно, мы также сражаемся за Сталинград. Мы тоже сталинградцы! Это должен сознавать каждый командир, каждый коммунист, каждый рядовой боец.
Лейтенант-саратовец нервно записывал, пальцы его дрожали. Глаза маленького сержанта блестели, он усиленно кивал головой, подтверждая, что все сказанное комиссаром правильно. Арсен, тяжело дыша, ловил ускользавший огрызок карандаша, старательно записывал и вновь поднимал внимательный взгляд на лицо Аршакяна. Волновались и остальные. У бывшего работника прокуратуры был растерянный вид, словно у человека, попавшего в совершенно незнакомый мир: он старается приспособиться, не выказать охватившего его изумления и чувствует сам, что задача очень трудна…
— Тяжелое положение создалось для нашей родины. Что требуется сейчас от каждого политработника, от каждого коммуниста нашей армии?
Аршакян отвечал на каждый вопрос просто, понятно, обводя спокойным взглядом слушателей, без малейших следов спешки и тревоги.
— Боец, подающий сейчас заявление о приеме в партию, — это завтрашний герой, которого нужно хорошо узнать и оказать ему помощь…
То сильней, то слабей доносилась трескотня пулеметов. Постепенно утихала артиллерийская перестрелка.
LXXVII
Совещание закончилось в 23.00.
Заместители командиров рот по политической части вместе с парторгами ушли к себе. Аршакян, майор Малышев и младший лейтенант Бурденко вышли из блиндажа. Стоя в кустах, они молча смотрели в сторону Дона. Когда на противоположном берегу взлетали ракеты, река отливала расплавленным серебром, но через несколько минут вновь окутывалась тьмой.