— Тарщ командир, наши!

Оглядываюсь. Верно, левее депо пересекают пути стрелковые батальоны. По сути, каждый из них меньше хорошей роты. Пехота идет быстро, греется. Через рельсы перекатывают станковый пулемет, волочат минометную плиту.

Правее нас тоже подошла какая-то часть, не пойму — нашей ли дивизии или соседней. Бойцы стоят густо, в ротных колоннах, и кажутся свежими и отдохнувшими. А ведь и разницы-то между нашими и этими — всего одна ночь боя. Одна ночь, а как осунулись мои автоматчики, какие серые и заостренные у них лица…

Передо мной неожиданно вырос командир полка.

Тянусь перед ним, мне словно заложило уши, я не слышу ни пуль, ни осколков. Какую-то секунду Дмитриев изучает меня своими умными, много видавшими глазами. Губы у него туго сжаты, по обе стороны рта залегли складки.

— Надень каску, — говорит он.

Кирпичную стену, у которой мы стоим, сечет очередь. Красная пыльца оседает на снег, Дмитриев сердито оглядывается и разворачивает карту. Я касаюсь его рукава.

— Идите внутрь…

Но он прислоняет к стене депо потертую на изломах сотку и красным карандашом жирно отсекает кусок города.

— Зацепились, сапер! — Он по привычке называет меня сапером, и я понимаю, что мысли его сейчас где-то впереди…

Мне пора догонять роту.

— Ступай, сапер, — машет рукой Дмитриев, не глядя на меня. Он уже разговаривает по телефону с кем-то другим.

Кругом пальба, рота ведет уличный бой. Немцы опомнились и, видимо, подбросили резервы. Их автоматчики засели в домах, отстреливаются до последнего. Каждый домишко, каждый сарай берется штурмом.

Светлый день разливается над городом. На свежем, не тронутом с ночи снегу остаются наши четкие следы. Продвигаться вперед с каждым шагом труднее, все тяжелее заставить себя приподнять голову от земли, высунуться из-за сруба, переметнуться от одного укрытия к другому. А нужно.

Нужно взять дом по левой стороне, до него шагов тридцать… С чердачного окна бьет автоматчик, его поддерживает другой, с соседнего двора.

В ближнем уличном бою артиллерия бездействует, тут сошлись смертельные враги грудью, лицом к лицу. Они видят друг друга, чувствуют чужое дыхание…

Дом стоит за оградой. Невысок частокол, а препятствие: поверх нитка колючки. Заботливый здесь хозяин.

— Бутылку в окно! — орет Шишонок. Он лежит возле старшины Кононова. Настороженный, сжатый, готовый вскинуться по первому слову.

— Отставить! — кричит Кононов. — Пожар может…

И только после этого я соображаю, что зажигательных бутылок у нас ведь нет, не брали, ни к чему было.

Шишонок горячечным взглядом ловит малейшее движение, малейшую тень в окнах дома.

Я скорее чувствую, чем вижу, как по-пластунски вползают в соседний двор, по правой стороне улицы, саперы Оноприенко: где-то там засели и прикрывают подход к «нашему» дому немецкие автоматчики. Поначалу казалось, их там трое-четверо, потом мы поняли, что это один. Просто он меняет позиции: то палит из-за поленницы, то из-за погреба, то еще откуда-то.

Шишонок и старшина косятся направо, ждут. Томительно тянется каждая секунда. Шишонок сбрасывает полушубок, подталкивает старшину:

— На частокол…

Оба лежат за сугробом, причудливо наметенным возле старой сухой колоды. Шишонок проверяет автомат и выбивает ногой ямку: упор в снегу.

Боковое зрение схватывает какую-то тень справа. Это сам Оноприенко шмыгнул в соседний двор. Сейчас…

И вот взрыв! Ударила очередь. Еще граната!

Шишонок и старшина метнулись к частоколу, прямо под окно. По окнам хлещут струи огня, бьет с десяток автоматов. Брызжут остатки стекол.

Из чердачного проема вылетает немецкая граната. Крутнувшись, падает возле бегущего Шишонка… Шишонок не останавливается, отбрасывает ее ногой, граната перелетает через забор и пшикает в снегу.

Старшина по пояс в сугробе. Он пробивается к забору, в одну секунду накидывает на ограду полушубок, падает и ползет в сторону.

Из окна прорывается немецкая очередь.

Поздно! Шишонок уже перекатился через частокол, за ним кувыркнулся старшина и еще кто-то.

Из окна — новая очередь. Пули рвут клочья из полушубка.

В оконные проемы летят гранаты. Глухие удары бухают в доме, в клубах дыма мелькают фигуры наших автоматчиков. Конец…

Взводы двигаются дальше. За ними подходит, рассыпаясь на ходу, свежая часть, пехотка…

На левом фланге стрелковые батальоны уже вклинились в городские кварталы. Пехоте не легко: город малоэтажный, возле каждого дома приусадебный участок, сады и огороды перемежаются с надворными постройками, всюду какие-то сараи-развалюхи, курятники, хлевы и голубятни, и все обнесено заборами.

— Че-ерт ногу сломит! — возмущаются бойцы, натыкаясь на частоколы и палисадники.

В переулках бредут поодиночке и в обнимку раненые. Девушка-санитарка волочит к передовой носилки. Кругом стреляют, и девушка приостановилась, удивленно вслушивается в звуки боя. Сориентировавшись, зябко поводит плечами, продолжает свой путь. Следом за ней сбивчиво шагает командир полка.

Перед тем Дмитриев выслушал по телефону резкие и неприятные слова старшего начальника; полк медленно наступает, было сказано. Дмитриев еще раз попытался связаться с комбатами, но из этого ничего не вышло. И он сам отправился в цепь.

Малочисленные сводные батальоны наступают в один эшелон. Их неглубокие боевые порядки простреливаются насквозь, и цепи то в одном, то в другом месте залегают.

Фигура комполка виднеется издали. Он идет стремительно, резко махая руками и по-журавлиному выбрасывая длинные ноги. Цокают очереди, но Дмитриев не обращает на них внимания.

— Где комбат? — это встречному раненому.

— Там… — машет боец рукой на выстрелы.

Дмитриев спешит дальше.

— Где начальство? — опять спрашивает у ковыляющего навстречу бойца.

— Впереди…

Санитарка какое-то время поспешает за командиром, но отстает. Дмитриев скосил на нее глаз и молча пошагал дальше. Перед ним вырос молодой лейтенант: это один из ротных, недавно прямо в бою принявший командование батальоном.

— Комбат один… — начал он рапорт.

— Подтягивайся! — потребовал Дмитриев.

Лейтенант устремился за командиром полка. Дмитриев уже, казалось, совсем не замечал стрельбы, он обходил лежащих и стоящих за укрытиями стрелков, и те опускали головы, словно их уличили в чем-то позорном.

Бойцы начали перебегать вперед, присоединяясь к командиру полка. Людская лавина покатилась вдоль улицы.

— За Родину! За Сталина! — крикнул кто-то.

— Ура-а-а!.. Ура-а-а!..

Обстановка изменилась мгновенно. Пехота рванулась вперед. Занятые противником дома оставались справа и слева, их обходили; часть гарнизонов сдавалась, некоторые немцы отходили, отстреливаясь. А Дмитриев шел и шел…

Длинная очередь нашла его среди улицы. Ему попало в живот. Потухающими глазами обвел он бегущих бойцов и, превозмогая боль, безмолвно опустился на снег. Дмитриев пытался что-то сказать, но язык уже не слушался его, губы сжались, и лицо застыло в затаенной, немного иронической и строгой улыбке…

В тот же день раздались залпы над могилой командира полка, еще один окропленный кровью холмик земли обозначил нелегкий наш путь.

15

Нашему полку, который ворвался в Белев, не суждено было увидеть освобожденный город. На улицах еще шли бои, а мы уже маршировали в сторону Сухиничей. Круговорот наступления тянул нас дальше, на запад.

На ночевку рота попала в небольшую, почти целиком сохранившуюся деревушку. Это было странно, почти невероятно.

Домишко нам достался небольшой, в нем темно. Тяжкий дух, надсадное дыхание и какой-то невнятный говор еще с порога дали знать, что помещение забито до отказа.

— Куда ж тут? — заворчал Шишонок.

— Поспа-а-ли…

— В тесноте, да не в обиде. Заходи, служивые, — отозвались из закутка.