— Пар-ни-ша.
— А-а-а, прелесть какая! Скажи: «поедем на таксо»!
— Поедем на таксо!
— Ты ж моя Эллочка-Людоедка!
— Хо-хо!
Через два часа пьяный в дупель Дима предложил:
— А давай отблагодарим Олафсона? Он такой душка, встретил меня, приютил на скале. По секрету скажу, простенькое у него бунгало. Каркасно-щитовой домик без центрального отопления. Единственное — вид на миллион баксов и «Чаша вечной любви» на заднем дворе. Ну, вино это морошковое тоже зачётное. А так-то у меня на Ваське не хуже, хоть и коммуна. Про что это я?
— Парниша.
— Да, Олафсон. Пошли к порталу, я его имя накарябаю. Пусть хоть у кого-то исполнится мечта всей его жизни. А чего? Гростайн принадлежит тому, кто может его покарябать. Никто не может, а я могу! Я и твоё имя напишу. Хочешь в Питер? Мужика тебе найдём. Ты красивая, неграмотная и пьёшь как лошадь — что ещё надо-то? Пошли!
— Поедем на таксо?
— Что?! У вас есть такси?!
Ливень хлестал сразу со всех сторон, словно они находились в центре урагана. Знакомая погодка, питерская. Дима надел капюшон и подвязал тесёмки под подбородком. Му засмеялась, увидев его. Сама голову ничем не покрыла, так и пошагала вдоль обрыва. Даже не шаталась. Дима сконцентрировался и двинулся за ней. Откуда столько кочек? Главное, мягкие такие, пружинистые. Упадёшь — и катапультируешься со скалы в бурные доисторические воды.
***
На пляже ревело море. По песку струились потоки холодной дождевой воды. Дима рухнул на колени около Гростайна, остывшего и не подающего признаков жизни. Ерунда, завтра снова оживёт. Му опустилась рядом, подоткнув под себя шубку. Она казалась трезвой и заинтересованной, словно и не выпила полбутылки шестидесятиградусного самогона. Вот были девушки! Дима достал из-за пазухи остатки вина и предложил Му. Она с видимым наслаждением отпила ровно половину и вернула бутылку Диме.
— Ты мой самый лучший друг, — серьёзно сказал он.
Он допил вино, размахнулся и забросил бутылку в море:
— Знаю-знаю, кто-то наступит на осколок, заболеет столбняком, заразит всю Европу, история свернёт на другие рельсы, Франца Фердинанда не убьют, Адик станет художником и отрежет себе ухо, в итоге вымрут динозавры, а всех собак повесят на Диму Сидоренко. Что совой о пень, что пнём о сову, всё одно сове не жить! Ассистент! Скальпель! Щаз я нацарапаю тут все имена, которые помню. Даёшь максимальный трафик между мирами!
— Хо-хо!
— Доцента Рудова тоже пущу, я добрый.
Дима выщелкнул из складного ножа шило и не примеряясь вонзил в камень. Не снизу, где не видно, не сверху, где отметились предыдущие избранные, а прямо по центру, где пришлось. Тресссь — сломалось шило. Дима неверяще посмотрел на огрызок и попробовал царапать им. Не вышло. Камень превратился в прочнейший алмаз. Дима огорчённо вскрикнул: «А как же Олафсон?», и начал подбирать с земли острые обломки. Он с размаху корябал ими мокрый Гростайн, но не смог оставить даже маленькой царапины. Му, поняв, чем он занимается, бегала по берегу и собирала подходящие на её взгляд булыжники. Её оленья шубка насквозь промокла и шлёпала по голым ногам, волосы облепили лицо. С неба вдруг раздался гром. Сверкнула молния. Кто-то сказал зычным голосом:
— Гы-ы-ыр! Гы-ы-ыр!
Дима оторвался от производства дмитроглифов и посмотрел вверх. Над ним стоял разъярённый Ру. С него потоками лилась вода, львиная грива опала, и он опять напомнил Диме доцента Рудова. Устало привалившись спиной к порталу, Дима сел в лужу:
— Ру, я дебил, я пьяный, я наивный, но объясни мне, как два человека могут быть настолько похожи?! — он едва перекрикивал шум ветра.
— Гыр! Гыр! Гыр! Гыр! Гыр! Гыр! — заорал Ру, тряся кулаком у носа Димы и тыкая в портал.
— Да знаю я! Памятник под защитой ЮНЕСКО! Всемирное наследие. Но почему мне так тошно, а? Почему я вижу тебя и вспоминаю его, а когда вижу его, то вспоминаю тебя?! Почему я не могу вас забыть?! Почему вы нужны мне оба?!
— Уруру-ру-ру!!!
Дима чувствовал, как дождь заливает глаза, а в крови бурлит оранжевая морошка. Он сидел в луже, ругался с местным царём, на голове которого блестела настоящая фараонская корона, а сам думал, как здорово было бы с ним переспать. Ещё разок. Всего один раз. А после сбежать в своё время и уехать в Питер. Заняться свадьбами, корпоративами и детскими садиками, наладить свою непутёвую жизнь, раны зализать. А потом, когда попустит тёмная страсть, можно будет вернуться и спокойно провести съёмку. Например, следующей весной. Слушая вопли вождя, Дима скользил взглядом по его мокрым мехам, скрывавшим косые, дельтовидные и прочие заманчивые выпуклости. Пусть их сейчас не видно, но Дима знал, что они там. А это что? На меховых штанах не было застёжки: на месте ширинки зияла аккуратная мохнатая щель. Дима захохотал. Во всё горло, как сумасшедший. Сотрясаясь в приступе смеха и утирая слёзы, он провыл:
— Твоё величество… у тебя ширинка расстёгнута…
Ру посмотрел туда, где у него могла быть ширинка, живи он в двадцать первом веке. И Дима поймал этот взгляд. Ру попытался изобразить, что никуда он не смотрел, но было уже поздно.
Дима открыл рот.
Дима закрыл рот.
Дима слепо зашарил вокруг себя в поисках чего-то тяжёлого.
Дима встал напротив доцента, сжимая в руках по булыжнику. Присел и покачался, как борец перед нападением. Ру стоял не защищаясь.
— Ах ты, с-с-скотина лживая! — прошипел Дима. — Да как ты мог? Я же со всей душой! Я же тебе доверял!
— Димка, ты не оставил мне выбора! Ты обложил меня красными флажками, как загнанного волка!
— Ах, ну конечно! А просто сказать, что ты историк-доцент, ты не мог? Ещё летом, когда я пришёл в первый раз!
— Нет, не мог! Ты же вел себя как псих! Жажда славы, денег, недотрах и общая жизненная ебанутость — вот твои диагнозы. Как я мог такому человеку доверить дело всей жизни?!
Дима шлёпал губами, как вытащенная на берег рыба, и глотал дождевую воду:
— Однако, моя общая жизненная ебанутость не помешала тебе меня трахнуть! Дважды!
Доцент скривился:
— Поверь, если б я нашёл другие способы отобрать у тебя флешку и паспорт, я бы ими воспользовался.
— А вот сейчас было обидно! — сообщил Дима и бросился на Олега Петровича.
Олафсон был прав, силы не равны. Но прежде чем фальшивый вождь скрутил Диму, тот успел нанести несколько чувствительных ударов по меховой груди. Достать до лица не вышло, Олег Петрович двигался как чёрт. Они катались по мокрому песку и рычали. Золотая корона отлетела к самой кромке берега, и волны облизывали её пенными языками. Дима двинул доцента между ног:
— Отдай флешку, падла.
— А ты отбери, — предложил Олег Петрович и ударил шишковатым лбом Диму по носу.
Тот взвыл и пустил кровавые пузыри:
— Я заявлю на тебя в полицию! За мошенничество, кражу и злоупотребление доверием! Тебя посадят в камеру к маньякам, и они тебя накажут!
— Ах, вот ты какой! Надо было сразу тебя грохнуть, а не возиться, как с расписным самоваром!
— Это ты-то возился?! — Кровь затекала в горло, и Дима сплёвывал её, пытаясь попасть в Олега Петровича, но красные слюни падали обратно на лицо. — Ты всегда меня ненавидел!
— Неправда! Я всего лишь пытался тебя нейтрализовать. Выиграть немного времени, чтобы закончить свою работу! А ненависти у меня нет.
— Есть! Когда ты трахал меня в первый раз, то руки выворачивал, а второй раз высунул из пижамы только кончик жопы. Это по-твоему, не ненависть? Не презрение, не желание сделать мне больно?
— Нет! Это стратегия! В первый раз мне нужно было, чтоб ты имя своё забыл, а второй раз я боялся, что ты меня узнаешь! Я был вынужден так поступать! Я вообще! Не так! Ебусь!
— А как?
Похожий на гигантскую облезлую мышь, Олег Петрович сидел на Диме и смотрел на него воспалённым взглядом. Дима шумно дышал всей грудью. Он облизал губы, харкнул розовым в сторону и сказал, подводя итог:
— Ты даже ни разу меня не поцеловал.
А потом, как в замедленной съёмке, он увидел приближающееся бородатое лицо, горящие глаза и жёсткие губы. Дима зажмурился. Через мгновение его коснулись таким нежным поцелуем, что он не поверил собственным ощущениям. Чтобы в них разобраться, Дима открыл рот и подставил его под требовательно-ласковый нажим. Голова закружилась, шум дождя растворился в шуме крови.