Он опустил бинокль на грудь и завел мотор. Скоро обед, после которого его подменит Рафаэль. Он не голоден, но нужно немного поспать — прошлую ночь он почти не сомкнул глаз.

Ян шел по пляжу, чувствуя на себе восхищенные женские взгляды. Он давно привык к этому и не обращал внимания. Иногда женщины подходили к нему и пытались заигрывать. Он держал себя корректно, но надежда в их сердцах умирала если не сразу, то через несколько минут общения с ним. Зато он мог часами наблюдать за женщинами издали — издали они казались чистыми, таинственными, трепетно возвышенными существами. В мире столько грязи, он видит ее чуть ли не на каждом шагу. Измены, предательства, разврат… Почему люди ведут себя подобным образом?

Он невольно вспомнил пару в валунах, и на душе просветлело. Их любовь наверняка возвышенна, прекрасна, верна. Ян вздохнул. Ему так и не довелось испытать возвышенной любви.

В примыкающей к кухне столовой для обслуживающего персонала — длинной комнате окнами на заросли кизила и старую, оплетенную диким виноградом беседку, которой давно никто не пользовался, — было душно и безлюдно. Ян машинально хлебал густую окрошку, запивая холодным компотом из большой кружки. Есть ему не хотелось почти никогда, но процесс поглощения пищи отвлекал от мыслей, а потому он мог съесть очень много и все что угодно.

В столовую заглянула мать — она была в накрахмаленном кружевном передничке, белой шапочке и босоножках на высоких каблуках. Работа официантки Амалии Альбертовне нравилась, правда, она очень уставала за день. Зато ее с нетерпением ждали за каждым столиком, благодарили за внимательность и ласковое обхождение. Многие, уезжая, дарили шоколадки, духи, книжки с автографами. Кто-то делал недвусмысленные комплименты, на которые она только улыбалась, хотя они ее очень возбуждали. Амалия Альбертовна расцветала в курортный сезон и выглядела почти девочкой. Яну эти перемены в матери были не по душе, но он молчал и лишь отдалялся от нее.

— Я принесла горячие пончики, — сказала она, ставя перед сыном тарелку с румяными пончиками, щедро посыпанными сахарной пудрой. От матери пахло духами и косметикой — последнее время Амалия Альбертовна стала сильно краситься, и это тоже не нравилось Яну. Он невольно отстранился, когда мать наклонилась над столом, что не ускользнуло от ее внимания. Амалия Альбертовна вздохнула, с трудом сдерживая слезы. Она отошла и присела на табуретку возле окна.

— В столовой только что такой скандал вышел, — рассказывала она. — К молодой парочке, что сидит возле бассейна с рыбками, подошел какой-то патлатый тип — он, похоже, только приехал. Этот столик обслуживает Манана, и я всех подробностей не знаю. Вроде бы этот тип стал приставать к жене, она ударила его по щеке, а муж схватил ее за руку и силой увел из столовой. Патлатый послал им вслед ругательство. Его слышали очень многие, но муж на него не прореагировал. А она обернулась и плюнула в физиономию этому типу. У нее было такое страшное красное лицо…

Ян вдруг бросил ложку и уставился на мать.

— Это те, что… Ну, она подстрижена под мальчика и очень светлая, а он…

— Да, он похож на зарубежного киноактера, выскочила из головы фамилия… Они всегда ходят в обнимочку и ни с кем из отдыхающих не общаются, — рассказывала Амалия Альбертовна, обрадованная тем, что ей наконец удалось пробудить в сыне хоть какой-то интерес к окружающей жизни. — Карина говорит, два дня назад видела их в «Гагрипше» — они пили вино и целовались через стол. На них весь зал любовался, и один армянин из местных послал на их столик бутылку шампанского и корзину фруктов. Потом они танцевали. Карина говорит, красиво было, совсем как в заграничном кино. На ней было длинное платье из алого шелка, он — в белом костюме и…

Ян внезапно встал из-за стола и направился к выходу.

— А пончики? — умоляющим голосом напомнила Амалия Альбертовна. — Ты ведь так их любишь, сынок.

Он буркнул что-то неразборчивое и, сбежав по лестнице черного хода, решительным шагом двинулся в беседку в зарослях кизила, где давно облюбовал себе летнюю резиденцию. На деревянном топчане валялась перина и несколько одеял, на тарубетке стоял транзистор. Последнее время Ян снова стал слушать музыку. Она возвращала его к чему-то такому, к чему он очень хотел и в то же время боялся вернуться. И эта светловолосая девушка с выражением безоглядной любви на узком загорелом лице тоже к чему-то возвращала. Возвращение было тревожным, болезненным, но неотвратимым.

Он включил транзистор и прошелся по шкале настройки. Ян любил далеко не всякую музыку, но не только классическую — у него были любимые песни и мелодии. Одну из них пел Марио Ланца. Ее передавали очень редко. Разумеется, он мог достать пластинку с записью этой песни, но почему-то не хотелось: встреча, считал Ян, должна быть случайной и долгожданной.

В беседке стало почти темно. Он задремал под тихий шелест транзистора — «Маяк» передавал последние известия. Приснилась Маша: она сидела на скамейке возле памятника Чайковскому и расчесывала свои длинные блестящие волосы. Он подошел к ней сзади и закрыл ее глаза ладонями. Она засмеялась и прислонилась головой к его груди. Его тело напряглось от желания. Он проснулся и стал удивленно озираться по сторонам. Только что он побывал в прошлом — душой, телом, всем существом. Он испугался. Он знал, что отныне его жизнь станет иной.

И тут он услышал голос Марио Ланца. Но это была не та песня, которую он любил, — эта песня звучала в том фильме, что они с Машей смотрели в последний день их удивительной любви. В тот вечер он уехал домой в Ленинград, и Маша, провожая его на вокзале, все время напевала эту мелодию. Сейчас она накатывалась на него ослепительно сияющей волной, вздымала на свой головокружительно высокий гребень. «Be my love forever, be ту only love»[4], — пел Марио Ланца, с каждым тактом музыки поднимая из глубины души Яна что-то заваленное мусором, хламом, затянутое ряской болотной гнили. Это был мучительный процесс, его тело свело судорогой. Но он изнемогал больше духовно, чем физически. Наконец наступила тишина — приемник говорил что-то, но другие, кроме той песни, звуки Ян сейчас воспринимать не мог. Он еще не в силах был осознать всю глубину происшедшей с ним перемены. Он слышал, как внизу тихо поскуливает собака — Алеко опасался взбираться в беседку по длинному трухлявому бревну, предпочитая ждать хозяина внизу.

Внезапно Ян вспомнил и то, что было у него с Машиной матерью. Ничего не было с точки зрения обычных нормальных людей, но на самом деле было все. Он словно парил в вышине, и воспоминания об этом удивительном парении обрушились сейчас на него вместе с песней Марио Ланца. Долгие годы он жил какой-то странной жизнью робота либо автомата — эта цыганка Лидия словно умертвила все внутри. Но теперь, кажется, он начинает воскресать. И что он будет делать? Один, среди чужих?..

Зачем он так жестоко обошелся с матерью? Его пронзила боль раскаяния, на глаза навернулись горячие слезы. Какое он имел право разлучать их с отцом? Они любят друг друга, а он встал на их пути. Надо сию минуту пойти и сказать матери: ты свободна, ты можешь делать все, что хочешь. Ты должна делать все, что хочешь. И просить у нее прощения. Она странная женщина. Нет, не странная — удивительная. А ведь он ей, кажется, не родной сын.

Мысли путались, наскакивая одна на другую, перед глазами вспыхивали яркие обрывки воспоминаний. Они были бессвязны, некоторые лица из прошлого он забыл и теперь, силясь припомнить, натыкался на темные бесформенные пятна, которые, шипя, съеживались, уступая место светлому пространству. Оно делалось все ярче и ярче и уже начинало обжигать его голову изнутри. Он даже вскрикнул от боли. Алеко громко лаял внизу, в зарослях кизила, как вдруг очутился рядом, прыгнул Яну на грудь — он еще никогда не делал так — и уткнулся теплой мохнатой мордой в подбородок.

Стало легче под этой горячей живой тяжестью. Ян зевнул и крепко заснул. Он не видел во сне ничего, зато все время слышал эту песню.