Так мы считали. Но вот в 1963 году я готовил книгу о героях войны, которая потом вышла в Политиздате. Для этой книги нужен был рассказ о медицинской сестре или о фельдшере. Я снова вспомнил Викторию из Днепропетровска и стал ее разыскивать.

Помог днепропетровский журналист Лев Авруцкий. Он нашел Шепетю в родном городе. Мы узнали, что все годы войны она была на фронте. Первого раненого она вынесла под Ростовом-на-Дону. Прошла всю Сталинградскую битву. После нашей встречи была еще раз ранена, в руку, но вылечилась у себя «дома», в медсанбате. Потом была контузия, отнявшая на время речь и слух. Она не уехала на левый берег, лечилась здесь же и помогала ухаживать за ранеными. Участвовала в Курской битве. Форсировала Днепр. Воевала в Польше, Чехословакии. Последнего раненого бинтовала в Германии…

Повесть «Дни и ночи» она читала, но из-за своей врожденной скромности не хотела напоминать о себе.

Симонов послал ей свою книгу с теплой надписью и письмом, копию которого передал мне. Там есть такие строки: «Та короткая встреча с Вами, та искренность, с которой Вы говорили о своих чувствах, и то скромное мужество, которое было присуще Вам и которое Вы сами того, может быть, не замечая, проявляли тогда там, на волжской переправе, — все это оказалось для меня как писателя первым толчком к тому, чтобы написать выведенную у меня в романе медсестру Аню именно такой, как я написал ее. И сейчас, спустя много лет, мне хочется поблагодарить Вас за то, что тогда, в ту короткую встречу на переправе, Вы помогли мне написать книгу, которую я написал…»

Виктория сразу же откликнулась.

«Разрешите Вас поблагодарить, — писала она Симонову, — за большое внимание ко мне и за драгоценный для меня подарок. Даже не верится, что так быстро проходит время, а я уже не девушка, с которой встречались на пароме, а мать троих сыновей. Как дороги те минуты, когда вспоминаю Сталинград в тяжелые дни войны…»

Я, конечно, тоже написал Виктории. А в книге «На огненных рубежах» был напечатан очерк о Виктории Илларионовне Захаровой-Шепете «Девушка в пилотке».

Когда мы высадились на берег, почти стемнело. С берега обдало нас запахом пожарища, горелого железа, битого кирпича.

Мы отправились на командный пункт фронта. Он разместился в подземелье с низким сводом, напоминавшем мне горизонтальную штольню донецкой шахты, где я не раз бывал. Симонову же, как он заметил, оно чем-то напоминало подводную лодку с отсеками, в которой он плавал к берегам Румынии осенью сорок первого года для минирования фашистских баз.

Нас встретил как старых знакомых генерал А. И. Еременко, прихрамывающий из-за ранения под Брянском и одетый, в отличие от других, не в полевую форму, а в брюки навыпуск и ботинки.

У Еременко с редакцией была большая дружба. Началась она, когда в сентябре сорок первого года мы напечатали его большую, на три колонки, статью «Месяц упорных боев под Смоленском». Мои современники помнят, какое впечатление произвела эта статья, одна из первых, в которой было сказано о крахе гитлеровского блицкрига.

Свою первую статью Еременко хорошо запомнил. В одном из своих выступлений в коллективе «Красной звезды», уже в послевоенное время, он сказал: «Эта статья была началом моей скромной литературной деятельности». Еременко, как известно, написал несколько книг о войне и даже сочинил «Сталинградскую поэму», которую читал мне и Симонову. Правда, надо сказать, что с прозой у него выходило лучше, и нам пришлось ему об этом по-товарищески сказать.

В штабе кипела работа, стучали машинки, гудели зуммера, бегали офицеры и посыльные. Усталые, мы легли спать и сразу же заснули как мертвые. Утром проснулись — все было тихо. Вышли в тоннель. Машинок нет. Телефонисты сматывают линии связи. Людей мало. Лица у тех, кто еще остался, постные, настроение скверное. Трудно описать наши переживания: и горечь, и тревога. За ночь штаб в чрезвычайном порядке эвакуировали на противоположный берег Волги, в лесок возле деревни Ямы. Конечно, в этом ничего удивительного нет. Немцы все ближе. Непрерывная бомбежка, обстрелы. Руководить отсюда войсками фронта стало трудно. Но все же в то время у нас остался тревожный осадок: все ли уверены, что отстоим Сталинград?

Под впечатлением этого мы пошли в один из отсеков, где размещался узел связи фронта. Там работал еще аппарат прямой связи с Москвой. Я вызвал дежурного узла связи Генштаба и попросил передать моему заместителю полковому комиссару Александру Карпову, что жду его у провода. Пока Карпов добирался, мы сделали набросок передовой статьи. Назвали ее просто и лаконично, как в былые дни битвы за Москву, «Отстоять Сталинград!». Были там такие строки:

«Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа…»

Наконец появился Карпов. Мы передали ему, как говорится, прямо в руки текст передовой. Я попросил его напечатать ее в завтрашнем номере газеты, а те две строки набрать жирным шрифтом. Так все и было сделано…

Отступая от хода своего повествования, хочу рассказать об одном эпизоде, взволновавшем меня спустя сорок лет после Сталинградской битвы. В последних числах января 1983 года — впервые после войны — мы вместе с участниками Международной научно-практической конференции журналистов, посвященной сорокалетию победы на Волге, выехали в Волгоград. Побывали всюду. А когда пришли на Мамаев курган, экскурсовод Элеонора Колосова, хорошо, видимо, знающая историю Сталинградской битвы, привела нас к стене-руинам и объяснила:

— В сентябре сорок второго года в Сталинград приезжали Константин Симонов и редактор «Красной звезды». Они послали в Москву в «Красную звезду» передовую статью «Отстоять Сталинград!». Когда пришла на фронт газета, Военный совет отпечатал ее стотысячным тиражом. Листовка была вручена всем бойцам. В передовой были такие слова… — И Колосова показала на выгравированную на стене-руинах ту самую фразу, которую я предложил набрать жирным шрифтом: «Назад от Сталинграда для нас дороги больше нет. Она закрыта велением Родины, приказом народа».

Кто мог тогда подумать, что эти слова, написанные не для истории, а для боя, на веки вечные будут запечатлены на Мамаевом кургане!

Вернусь, однако, к нашей поездке в Сталинград в дни битвы с немецко-фашистскими захватчиками.

Из штабного тоннеля наш путь лежал на север от центра города, в 62-ю армию, на Мамаев курган. Тогда это была лишь высота, обозначенная на военно-топографических картах отметкой «102», где расположились командный и наблюдательный пункты армии. НП — на вершине кургана, а командный пункт — на юго-восточных скатах, в блиндажах далеко не армейского масштаба и стиля. Обыкновенные ямы, щели, перекрытые матами и засыпанные землей, сквозь которую торчали соломенные ошметки.

Здесь был начальник штаба армии генерал-майор Н. И. Крылов, один из героев обороны Одессы и Севастополя, наш постоянный автор. Он исполнял обязанности командующего армией; мы были на кургане как раз дня за два до прибытия генерала В. И. Чуйкова.

Крылов, плотный, кряжистый генерал, встретил нас дружески и пригласил в свой блиндаж. Такой же хлипкий, как и другие блиндажи, он был перекрыт хворостом и сантиметров в двадцать земляной насыпью. Внутри все земляное — земляная постель, земляная лавка н небольшой стол, на котором разостлана карта. Сюда долетают немецкие снаряды, и на карту сыплется земля, Крылов сдувает ее и делает какие-то пометки.

В блиндаже мы застали члена Военного совета армии дивизионного комиссара К. А. Гурова, человека среднего роста, с головой, выбритой до синевы. Крылов и Гуров вначале на карте, а потом на местности ввели нас в курс дела. Видели, как немцы все ближе и ближе подходят и справа и слева; в центре они были несколько дальше. В наступавших сумерках еще резче обрисовывалась зигзагами изорванная линия переднего края — трассы пулеметных очередей, ракеты, разрывы снарядов.

С Мамаева кургана просматривался и центральный район города, его северная часть, левый берег Волги. Все полыхало. В волжской воде рдели кровавые блики. Дым полз зловещими тучами. Линия городских кварталов терялась в надвигавшейся мгле.